Тюрьма

 

Уважаемая тов. Давыдова!

Как известно, со временем многое стирается из человеческой памяти, поэтому я в 1947 году решил зафиксировать на бумаге то, что сохранилось в памяти из прошедшего, перенесенного и пережитого за период работы в Минском подпольном комитете и после его разгрома. Заметки писал, как говорится, для себя. И только по настойчивым советам некоторых товарищей в 1953 г. я послал 1 экз. материалов в альманах «Советская Отчизна». Редакция последнего … ответила мне, что такие материалы без проверки и подтверждения фактов институтом истории публиковаться не могут.

По просьбе директора Белгосмузея … 1 экз. настоящих записок я дал ему.

После разговора с Вами я бегло просмотрел записки и, откровенно говоря, теперь хотелось бы многое в них изменить. Ведь с их написания прошло более 12 лет и многое за это время прояснилось и уточнилось. Но пусть будет так, как есть.

С приветом, Г. Сапун.

6 марта 1960 г.

Люблино, Московская обл.[1]

Третий экземпляр своих воспоминаний Георгий Павлович Сапун передал адресату, белорусскому историку Вере Давыдовой – по ее просьбе, как это следует из письма подпольщика.  Впоследствии она использовала в своих публикациях отдельные факты из записок Сапуна – в частности, его рассказ о поведении в минской тюрьме некоторых членов минского подпольного комитета[2]. Близко знакомый с Верой Давыдовой писатель-документалист Иван Новиков также пользовался этим источником информации. В первой части посвященной минскому подполью трилогии («Руины стреляют в упор») он даже полностью, без купюр, процитировал несколько страниц из воспоминаний Георгия Сапуна[3].

Полностью опубликованы они так и не были. Между тем, его записки содержат уникальную информацию о разгроме минского подполья осенью 1942 года и представляют собой подробный рассказ о его последствиях. В настоящем очерке мы пересказываем изложенные Георгием Сапуном события практически полностью, сократив его воспоминания лишь в некоторых деталях, не имеющих отношения к нашему повествованию. Кроме этого, в данной публикации мы большей частью опускаем упоминания о встречах автора записок с теми участниками подполья, о которых будет идти речь в последующих главах нашего повествования.

***

Георгий Павлович Сапун был одним из немногих подпольщиков, кто сумел пережить истязания в минском СД, многомесячное нахождение в Минской городской тюрьме на улице Володарской (сейчас – Володарского) и двухлетнее пребывание в концлагерях – сначала в «Освенциме», а затем, с приближением в 1944 году фронта – в Заксенхаузене.

Он был рядовым беспартийным подпольщиком. Ему не полагалось многого знать о деятельности организации и о работниках подпольного комитета; несколько лично известных руководителей, отдававших ему приказания да немногие из тех, с кем волей случая он длительное время провел в застенках СД и в тюремной камере Пищаловского замка – вот и весь круг его знакомств среди подпольщиков.

Он не задавался целью всесторонне осветить работу подпольного комитета. Свою задачу Георгий Сапун сформулировал кратко и четко, как и подобало опытному инженеру. «Я хочу … показать … только чистую правду, ни на йоту не преувеличивая и не искажая действительности. Пробелов незнания я не заполняю домыслами или фантазией. Пусть будет лучше недоговорено, … но это все же будет правдой … только то немногое, что я лично знал. Что наблюдал, что перенес в течение почти трехлетнего заключения в подвалах гестапо, тюрьме и концлагере, что могла сохранить слабая память человека, присужденного к смерти и ежедневно ждавшего ее, я и хочу рассказать»[4].

***

К подпольной работе его привлек старый знакомый по довоенной жизни Антон Гук. В октябре 1941 г. он привел к нему на квартиру (Революционная, 41, второй этаж) двух человек – Диму и некоего Ивана Гавриловича; последний, как потом выяснилось, участвовал в создании в городе подпольного комитета и руководил им, его настоящее имя было Иван Кириллович Ковалев (по поддельному паспорту - Иван Гаврилович Стрельский). Ковалев и приобщил Георгия Сапуна к участию в подпольной организации. Уже на второй или на третьей встрече Иван Гаврилович поставил перед ним вопрос ребром: «… победа сама в руки не приходит, ее нужно завоевывать с боем». Впрочем, многого от него подпольщики не требовали. «Работу мы тебе будем давать посильную и по твоей специальности», - заявил на той же встрече Иван Гаврилович[5]. На следующее утро к нему явился Гук с первым заданием: достать немецкую карту-план Минска.

Георгий Сапун по профессии был горным инженером, до войны работал в системе Наркомата топливной промышленности БССР. В июне 1941 года он попытался выбраться из Минска, но безуспешно; они с женой сумели дойти лишь до Руденска[6], провели несколько дней в окрестностях этого городка (он родился в Вороничах тогдашнего Руденского района), дожидаясь, когда немцев отбросят на запад. Увы, в августе месяце им пришлось вернуться в город. Некоторое время спустя его разыскали знакомые и предложили работу в топливном отделе городской управы. На первых порах он занимался учетом имевшегося в городе топлива и перераспределением его между предприятиями, учреждениями и городским населением[7].

Через день или два после встречи с Иваном Гавриловичем он без труда выполнил его просьбу – забрал со своего стола один из имевшихся в их отделе экземпляров топографической карты Минска. Позднее его задания усложнялись. Так, например, все лето 1942 года он готовил для подполья уже не простую карту города, а с нанесенными на нее военными объектами немцев[8].

Помимо этого, он участвовал в материальном снабжении находившихся на нелегальном положении подпольщиков, простыми словами – подкармливал у себя на квартире тех же Ивана Гавриловича, Диму (под этим именем скрывался видный подпольщик Дмитрий Короткевич), Николая Шугаева (с ним он был немного знаком с довоенной поры, тот также работал в системе топливной промышленности). Кроме того, занимая пост в городской управе, а потом в немецкой конторе Торфоцентраль, Сапун содействовал бывшим военным в оформлении их на работу в сфере торфодобычи. Имея доступ к некоторым материальным ресурсам учреждений и предприятий оккупированного города, он наладил приобретение бумаги и краски для подпольной типографии[9].

***

5 октября 1942 года на квартиру к Гуку должен был зайти Короткевич, но не явился на эту встречу. 6 октября Дима должен был быть и у Сапуна, но тоже не пришел. В практике подпольной работы ранее такого не наблюдалось. Если тот или иной работник не мог явиться в условленное время на явку, он должен был предупредить до, или в самое кратчайшее время после несостоявшейся встречи, сам или через других известных хозяевам конспиративных квартир людей.

Исчезновение Короткевича, как минимум, заслуживало внимания. 7 октября 1942 г. Сапун решил проверить возникшие у них опасения.

Для этого он должен был посетить две явки, хозяева которых могли знать о Диме. Первый его поход (на квартиру Галины Шумской, через которую он поддерживал связь с Короткевичем) не дал результата – его и там не видели уже несколько дней.

Ближе к полудню он заглянул домой и предупредил жену, чтобы та спрятала или уничтожила все нелегальное, хранившееся у них в квартире. «Я тогда и не предполагал, что это … моя последняя встреча с женой и мне больше никогда не суждено будет увидеть ее», – запишет он потом в своих воспоминаниях[10].

Вторая конспиративная квартира, на которой он надеялся узнать о Диме, находилась в Ляховке (район современных улиц Свердлова, Ульяновской и Октябрьской). Дорога туда от его квартиры на Революционной лежала по Красноармейской и он зашел в размещавшуюся на этой улице контору «Торфоцентраль», где с некоторых пор числился на работе. «… минут через 15 - 20 дверь распахнулась и [в его кабинет] вошло три человека – два в военной форме и один в гражданском. Тип в гражданской одежде на чистом русском языке спросил: «Инженер Сапун?» Он встал. «Мы из гестапо», – сообщил один из вошедших…»[11] Вместе с ним арестовали и его сослуживца, некоего Васильева, который не имел отношения к подполью – об этом Георгий Сапун знал твердо. Это давало некоторую надежду, что и его арест не был связан с «делом комитета». В коридоре их ожидала охрана, а на улице – две легковые и одна грузовая автомашины.

Их погрузили в грузовую. На бортах по периметру кузова расселась охрана. В машине уже сидело два человека, арестованных ранее. Из дальнейшего рассказа Георгия Сапуна вполне можно проследить маршрут, которым их доставили в университетский городок – там располагались службы полиции безопасности и СД – ведомство доктора Штрауха.

Примечание 1: Эдуард Штраух, оберштурмбанфюрер СС (соответствовало званию подполковника в Вермахте), глава полиции безопасности и СД в Белоруссии (декабрь 1941 – июль 1943 г.). После войны предстал перед американским трибуналом. Дважды был приговорен к смертной казни через повешение (10 апреля 1948 года и в 1949 году), но из-за психического заболевания (по некоторым данным страдал от алкоголизма) приговор в исполнение приведён не был. Скончался в 1955 году в больнице города Уккел. (Источник – Википедия).

Этот путь не был прямым. Миновав центр города, из Ляховки их привезли на Сторожовку, машины остановились у пивоваренного завода («Беларусь», сегодня "Аливария"). Он знал, что там, на пивзаводе, тоже действовала подпольная группа, но, по условиям конспирации, не был знаком ни с кем из ее участников. Через некоторое время, однако, агенты вернулись из конторы завода, никого не арестовав. Машины пошли через весь город обратно в сторону Ляховки, арестованные опасались, что путь их лежит в Тростенец. К счастью, за железнодорожным переездом они свернули ко 2-й ТЭЦ, въехали на ее территорию и снова ждали. Но и на этот раз агенты вернулись ни с чем.

Накануне вечером из окна своей квартиры он видел такие же машины, двигавшиеся в том же порядке (грузовая – а следом две легковые) по Комсомольской и по Немиге. Агенты в гражданском тоже заходили в дома, и тоже никого не вывели – как потом рассказывали Сапуну, искали Николая Герасименко (о нем будет упомянуто ниже). Как он не догадался? Сейчас был бы в безопасности…

От 2-й ТЭЦ машины пошли опять через центр в сторону Комаровки. Застроенные деревянными домами тамошние улицы были ему почти не знакомы. В районе военного кладбища они снова остановились на одной из таких улиц. Агенты вошли в дом и вскоре вывели высокого старика. За ним бежала старуха с горшком. Охрана позволила ему взять горшок. В нем была гречневая каша. Старику указали место в грузовике. Он основательно уселся и начал есть кашу…

Теперь их везли по безлюдной и совершенно разрушенной Советской улице. Судя по маршруту, Сапун предположил, что их везут в тюрьму, однако они миновали Свердловскую улицу и поехали дальше по Советской. Напротив Дома Правительства свернули налево в Земледельческий переулок. Их высадили около бывшего химического корпуса университета (так по старому Георгий Сапун называет это строение, уже с довоенных времен принадлежавшее мединституту). На стене с левой стороны от парадного входа висела небольшая вывеска, подтверждавшая, что здесь находится полиция безопасности и СД[12].

В здании СД их разделили – Васильева и других его спутников оставили в вестибюле, а его отвели вверх по лестнице. Там развеялись и без того призрачные его надежды на случайный характер задержания: в коридоре он увидел Антона Гука; тот стоял лицом к стене. Сапуна провели мимо и втолкнули в лежавший по левую руку кабинет, тоже поставили лицом к стене. Здесь уже стоял один человек. Под угрозой расстрела им запретили смотреть друг на друга и переговариваться. Так лицом к стене они стояли долго, не менее шести часов. Их никто ни о чем не спрашивал, только присутствие охранника указывало на то, что о них не забыли[13].

У него была ограниченная связь по комитету, он знал не более 10 - 11 человек. Он мысленно проверил их всех и никого не смог заподозрить, возможно, за исключением Антона Гука – тот был схвачен раньше Сапуна и, засыпавшись, мог выдать его и других знакомых подпольщиков. 

Он также знал, что летом в комитете было принято решение о том, что все подпольщики должны были иметь при себе яд – на случай, если после ареста у того или иного из них не хватит сил и мужества молчать. Антон Гук, его жена Анна и жена Сапуна Мария, врач по профессии, по заданию Ковалева испытывали на котах токсичность яда и рассчитывали его оптимальную дозировку для человеческого организма.

Примечание 2: Существует несколько упоминаний о решении комитета снабдить подпольщиков ампулами с ядом на случай ареста. Сохранились, однако, лишь несколько свидетельств о том, что кто-то из подпольщиков воспользовался ядом после ареста. Георгий Сапун утверждает, что Дмитрий Короткевич после первых допросов в СД отравился мышьяком. Он проболел несколько дней, но выздоровел. [НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 56 (оборот)]. Позже, весной 1943 года Ивану Кабушкину в подвальную камеру в здании СД подпольщица Александра Янулис через сестер Книговых сумела передать ампулу с цианистым калием и тот, вероятнее всего, воспользовался ею (подробнее об этом см. в очерке «Жан»).

Он же, по собственной оплошности, не мог воспользоваться этой возможностью, поскольку его доза осталась зашитой в поясе брюк, которые он в день ареста не надел[14].

С ним заговорили часов в 11 вечера. Он полагал, что ему устроят очную ставку с Антоном Гуком – тогда бы и разрешились его подозрения в адрес приятеля. Однако, события приняли совсем иной, весьма неожиданный и тревожный для него оборот. Первый вопрос следователя был таким:

- Ну, инженер Сапун, что вы знаете про Минский подпольный комитет?

Сапун, естественно, отрицал свою информированность по этому поводу.

Вопрос следователя показал, что выхода отсюда ему, пожалуй, не будет, и это его успокоило, страх прошел. На последовавшие вслед за тем вопросы о знакомстве с секретарем подпольного комитета, о его внешности, о знакомых ему участниках этой организации он отвечал отрицательно: «нет», «не знаю», «не встречал». Тогда в кабинет ввели Ивана Кирилловича Ковалева. Ему стоило больших усилий сдержать удивление. Ковалев стоял у дверей, чуть опустив голову. Лицо его было бледное, на правой щеке около глаза красовался большой синяк. Глаза потухшие, волосы всклочены, костюм измят, правый рукав пиджака порван. Все говорило за то, что он страшно измучен. Ковалев подтвердил свое шапочное знакомство с Сапуном, но его принадлежность к Комитету твердо отрицал.

Судя по вопросам было видно, что личность Ивана Ковалева, а равно его подпольная руководящая работа у следователя не вызывала сомнений. Сапун был ошеломлен этим и, по его собственному признанию, страшно подавлен. Не успел он продумать линию своей дальнейшей защиты, как в кабинет ввели Диму Короткевича. Его внешний облик свидетельствовал, что и его пытали, но держался он спокойно, ободрив тем самым и Сапуна, который еще утром даже не предполагал при каких ужасных обстоятельствах они встретятся вечером.

С Короткевичем у них еще до ареста была договоренность и поэтому они сравнительно легко отвечали на каверзные вопросы следователя: были знакомы задолго до войны, а теперь несколько раз встречались на квартире у Сапуна – играли в карты и выпивали[5].

***

Ночевать его отправили в тюрьму на ул. Володарского, при этом следователь Фролин (в книге у Новикова он назван Фройликом[16]) сообщил, что следующим утром его вернут в СД и допрос продолжится.

Вывели в вестибюль. Всего к отправке в тюрьму было предназначено восемь человек, среди них был и Антон Гук, но не было Ковалева и Короткевича.

У подъезда стояла дополнительная охрана и 4 легковые автомашины: рассаживали по двое в каждую. В момент посадки Гук попытался сесть вместе с ним, но охранник ударил его и не позволил этого сделать.

Тюрьма. Там их тщательно обыскали. Отняли все, даже ремни и подвязки. Но один из охранников позволил ему забрать свой табак и зажигалку.

 

Здание тюрьмы, Володарского, 2

Камера № 54

Как сообщает сайт «Минск старый и новый», здание тюрьмы на улице Володарской представляло собой прямоугольный трехэтажный объем с четырьмя круглыми башнями по углам. Башни венчали прямоугольные зубцы над многослойным карнизом, это делало тюремный замок узнаваемым с дальних к нему подходов. По периметру тюремный корпус был огорожен высокой каменной стеной с вертикальными опорами (контрфорсами) – они придавали стене дополнительную прочность. Зубцы и другие детали, надстройки на стене отсутствовали, завершение стены было гладким, так как с момента ее возведения в 1825 году она не имела оборонительного назначения, главным ее предназначением было удерживать заключенных внутри, а не препятствовать проникновению врага снаружи[17].

Его поселили в камеру № 54, на втором этаже. Из-за позднего времени зажигать свет не полагалось, никто из других заключенных о себе не давал знать. Он опустился на каменный пол. Посидев так несколько минут, закурил. Вероятно, услышав запах табака, обитатели камеры всполошились и подошли к нему. Их оказалось двое – поляк и чех. Сапун предложил закурить и им. Только потом он узнал, как дорого здесь ценилась папироса табаку – не в деньгах, в человеческих отношениях. Его сокамерники в знак благодарности сейчас же предложили ему доску. Он лег на нее и тотчас уснул[18].

Утром он проснулся рано. Спать на доске было все же неудобно. Вопреки угрозам на вчерашнем допросе, в СД его не вызвали. Не беспокоили и несколько следующих дней.

Напряженное ожидание, неясность в отношении собственной участи и происходивших на воле событий заставляли его нервничать. Отвлечься и поговорить откровенно, по сути, было не с кем. Оба его сокамерника были для него людьми случайными.

Квятульский, поляк из Кракова, учитель, военнопленный с 1939 г., последнее время работал на минском кожевенном заводе «Большевик». Причину ареста, с его слов, и сам не знал.

Второй – Чесерчик, по национальности чех, работал в немецкой фирме организации «Тодт» и был арестован за воровство. Потом они убедились, что он страдал клептоманией: хоть пуговицу, но украдет. В остальном это был, по словам Сапуна, вполне приятный и добрый человек. Трудности в общении с его новыми товарищами усугублялись незнанием языка. Поляка он понимал хорошо, чеха – плохо; они его не понимали вовсе. Впрочем, взгляды и жесты позволяли им кое-как переговариваться.

Распорядок дня в тюрьме был несложный. Побудки не было. В 10 – 11 часов утра выдавали пайку хлеба 80 – 100 гр., в 11 – 12 часов – пол-литра кипятку. В 6 – 7 вечера полагалось пол-литра баланды.

С начала своего заключения он старался сообщить о себе домой, в этом ему помогали его новые товарищи. К вечеру первого дня, перед медицинским обходом чех притворился больным. Уговорили русскую медсестру зайти к ним в камеру. Сапун попросил ее сообщить жене о своем местонахождении. Та отказалась, сказала, что боится помогать заключенным.

До этого он не брал в рот ни баланды, ни хлеба. Кушать совсем не хотелось. На следующий день при раздаче пищи он попросил раздатчицу передать жене, живущей рядом (ул. Революционная), два слова. Та, сверкнув глазами, прошипела: «попал, так сиди …».

Много позже ему рассказали, что это была за лярва, раздатчица пищи по имени Ядя. «Кто ее не знал из заключенных Минской тюрьмы? Это был зверь в образе женщины. Сколько она пакостила заключенным и как умела издеваться над ними. Все удивлялись, как могла такая гадина вырасти на нашей земле, среди нашего прекрасного народа? Нет сомнения, что не один человек с ее помощью был отправлен на тот свет… В 1944 году она бежала с немцами…»[19]

Поняв, что действуя прямолинейно, с домом связаться, он, пожалуй, не сможет, а неприятностей наживет, Сапун изменил тактику. Три следующих дня он простоял у двери, наблюдая через глазок за охранниками в коридоре. Один из них, как показалось, без особой злобы относился к заключенным. Он решил рискнуть и попытал счастья. Огрызком карандаша, который (кто бы сомневался!) нашелся у чеха, Георгий написал жене: «Маруся, подателю сей записки хорошо отблагодари. Я нахожусь в 54 камере тюрьмы».

Когда выбранный им охранник в очередной раз проходил мимо камеры, Сапун постучал в дверь и обратился к нему с просьбой сходить за водой в уборную. Возвращаясь, у двери своей камеры он попросил его передать записку по указанному адресу. Охранник грубо закричал на него, а потом прошептал: «Заходи скорее, а когда напишешь…» «Уже написана», – сказал Сапун и сунул ему в руку записку. Уверенности не было, он ведь и не согласился. Но и не отказался. Значит, если завтра передаст, то послезавтра можно ждать известий.

Все произошло намного раньше. Не прошло и суток, дверь камеры открылась, и тот охранник передал ему корзинку: «бери, от жены, передавала привет». Будто тяжелый груз упал. Значит, она на свободе!

С волнением он бросился извлекать содержимое корзины: пальто, одеяло, рубаха, белье, полотенце и две пачки махорки. За клеенкой, которой была обшита корзина – записка, но ее он прочтет позже, сейчас в камере было темно. Чех услужливо подал огрызок карандаша и клочок бумаги. Сапун наощупь написал супруге ответ: «сижу в 54 камере, будь очень осторожна, уезжай в деревню. Видел Ан. Д. [Гука] и Ивана [?]».

На радостях они покурили всей камерой – по очереди.

Примерно через час – полтора дверь камеры снова открылась, и тот же охранник опять подозвал его к порогу. Вручил вторую корзину и сказал: «выложи все и сейчас же верни корзины». Уходя, он сделал еще одну милость: не погасил свет в камере. Жена писала: «Живу не дома, знаю. Держать связь пока через Сашу, меняй полотенца». Про Сашу он догадался сразу – так звали охранника, но последняя фраза оставалась непонятной, с первого разу он так и не смог ее расшифровать.

Примечание 3: Георгий Сапун, вероятно, так и не узнал фамилию Саши, по крайней мере он не называет ее ни в своих ранних записках, ни в более поздних выступлениях.  Саша помогал и другим заключенным, немного облегчая их участь. Он взялся за это дело добровольно, ежедневно рисковал оказаться за решеткой – как и те, кому он помогал. Среди охранников минской тюрьмы был не один такой Саша, но фамилий их Георгий Сапун также не знал. Некоторые из них отдавали заключенным даже свои порции хлеба или приносили пачку махорки, газету и даже книгу. «Это как будто мелочь, но как она дорога для человека, обреченного на смерть, и, главное, дорого участием, а не ее абсолютной ценностью», – полагал Георгий Сапун.

Через день Саша принес новую передачу. Корзины он не отдал, а предложил забрать ее содержимое и сложить в нее вчерашнюю посуду. Сверху корзина была накрыта точно таким же полотенцем, как и предыдущая передача.

Осмотрев принесенные продукты, ничего подающего надежды он не нашел и только в рубце полотенца обнаружил узкую длинную написанную мелкими буквами на тонкой бумаге записочку. Затем в хлебной горбушке нашел кусок карандаша. На следующий день, передавая посуду, он накрыл ее тем же полотенцем. Так у него наладилась регулярная переписка с женой. Впоследствии он обнаруживал записки и в вареной картошке, и в стеклянной ампуле, вброшенной в суп и в других, совершенно неожиданных местах. Каждая полученная передача приносила новости и информацию. Так, в ноябре месяце жена ему сообщала: «Сегодня передачу понесет [Оля] Кушелевич для тебя и мужа». Так он узнал, что арестован и Кушелевич – значит, захватили людей даже с периферии, тот работал за городом. В другой записке жена писала: «Галя сидит в камере № 7». Сообщения были, как правило, неутешительные, но очень нужные. Они проливали свет на происходящее и помогали ориентироваться на допросах[20].

В конце октября в их камеру «подселили» одного военнопленного по фамилии Прокопенко. Он бежал из лагеря и несколько недель прятался в районе парка имени Горького. Позже, дней через пять или семь, вбросили еще одного арестанта – до полусмерти избитого некоего Куликовского; его Сапун немного знал еще до ареста, но не контактировал с ним в подполье.  Куликовский был совершенно слепой. Небольшого роста, худой, лет 55, голову держал всегда высоко, как будто смотрел на небо. С ним одновременно была арестована и его жена, но держали ее в другой камере. Они уже побывали в СД на допросе, вечером их привезли оттуда в тюрьму. Причину их ареста Куликовский объяснял тем, что прятал у себя на квартире еврейскую девушку. Впрочем, позже, в ночном бреду после очередного допроса в СД он проговорился, что был арестован в связи с обвинениями в попытке проведения диверсии на электростанции – у него при обыске нашли керосин. Георгий Сапун был единственным, кто слышал его признания и, естественно, он не упомянул о них ни поляку с чехом, ни соотечественнику-военнопленному: тем меньше у них будет возможностей (соблазна?) говорить по делу Куликовского на своих допросах в СД[21].

Снова в СД

Однажды, уже в середине ноября, довольно рано, в их камеру явились двое полицейских и вызвали: «Ляпин, выходи». Им объяснили, что в этой камере Ляпина нет. Те сверились со списками и удивились: «Как нет? Он был посажен в эту камеру».

Они ушли. Вскоре появился кто-то из администрации тюрьмы и начал уточнять: «Ляпин или Ляпун должен быть здесь; его точно поместили в эту камеру». Заключенные 54 камеры хором отвечали, что здесь такого нет и никогда не было.

Георгий Сапун сразу понял, что речь шла о нем: в тюремной конторе, вероятно, неверно записали его фамилию: Ляпун – вместо Сапун. Естественно, он решил не помогать тюремщикам: пусть ищут Липина, Ляпина или Ляпуна – а вдруг найдут?

По коридорам бегали охранники, спрашивая через глазок в камерах: «Ляпун или Ляпин есть?» Прошло минут 20, и только тогда дверной засов их камеры стукнул и ввалились два охранника. «Сапун!» - заорали они дикими голосами. Он отозвался. В коридоре стоял гестаповец.

«Ты чего же, подлец, скрываться решил?» - крикнул он и ударил его по лицу, но не сильно, второпях. Казалось бы, какая ирония – скрываться в тюрьме? – но Георгий Сапун не улыбнулся: он получил изрядный опыт заключенного и прекрасно понимал, чем грозит ему вызов на выход – вне зависимости от того, Ляпиным или Сапуном его доставят в СД.

Во дворе тюрьмы маялась группа человек из 12 или 15 заключенных, рядом стоял конвой. Его присоединили к другим, в их числе он увидел и Гука с Васильевым, а также Козловского – еще одного непричастного к подполью безногого инвалида из конторы «Торфоцентрали».  

Их повели пешком – от Володарской к Университетской было не так и далеко. За время, проведенное в тюрьме, они разучились ходить по земле – в буквальном смысле этого слова: ступали осторожно и неуверенно. Правда, на улице было скользко, вели их медленно; безногий Козловский скользил на костылях и падал.

Недалеко от тюрьмы он увидел Аню Мицкевич (жену Антона Гука); она шла по тротуару к тюрьме, видимо с передачей для мужа. Гук был от него далековато и попытки Сапуна обратить его внимание на жену не увенчались успехом, тот ее так и не увидел, он был погружен в свои мысли и шел, низко опустив голову.

Примечание 4: Позже, в послевоенных комментариях к своим воспоминаниям Георгий Сапун уточнит, что фамилия женщины была Мыцько или Мицько; Мицкевич Анной он ее назвал ошибочно.

На Советской улице им встретились немки. Они останавливались, щелкали их фотоаппаратами и кричали: «Бандиты!»

В скором времени их привели в здание СД и расставили в коридоре лицом к стене метрах в двух или трех друг от друга. Сапун стоял рядом с Гуком; тот мимикой и пальцами пытался привлечь его внимание. Сапун не понимал, тому пришлось несколько раз повторить свои манипуляции. Прохаживавшийся за спиной охранник заметил их «переговоры», Антон Гук за них поплатился зубом. Сапун отделался легко: получил несколько ударов сапогом.

В этот день допрашивали всех, кроме него. Допрошенных вечером снова отправили в тюрьму, а его и Васильева оставили в коридоре. Васильеву объяснили, что его освобождают за невиновностью, но, для выполнения необходимых формальностей, он должен был посидеть некоторое время здесь же, внизу.

Их отвели в подвал. Там Георгия Сапуна поселили в камеру № 5, а Васильева в 7 или 8 камеру. В 5-й камере уже сидело 4 человека, как потом он узнал, только двое из них (Герасименко и Барановский) были арестованы по делу подпольного комитета. Некто Бария и безызвестный поляк (его фамилии Сапун так и не вспомнил) находились в СД по более лёгким подозрениям – их обвиняли то ли в спекуляциях, то ли в воровстве.  

У него еще оставалось немного табаку и он предложил своим новым товарищам закурить. Их, видимо, поразила его щедрость. Бария, когда уже были свернуты цигарки, сказал: «Курить много нельзя, да это и расточительно в наших условиях. Одной папироски будет достаточно на всех». Подожгли одну, первым затянулся Сапун и передал самокрутку по кругу. В камере было темно, естественный свет здесь напрочь отсутствовал. Это было полуподвальное помещение, окна их камер смотрели в ямы, которые с ранней осени оставались заваленными мусором – принесенной ветром из университетского парка листвой, спрессовавшейся и начавшей загнивать на грязном стекле. Лампочка в их камере загоралась только на несколько минут в момент раздачи пищи или вызова ее обитателей на допрос.

Вечером заключенным в ржавых жестянках из-под консервов раздавали чай, его по камерам разносили Галина Шумская и Оля (ее фамилию Сапун не называет), учительница из Плещениц. Все лето она выводила людей из города в партизанские отряды и, насколько ему было известно, была арестована несколько раньше городских подпольщиков, в начале осени. Шумская была арестована по причине знакомства с Короткевичем, тот жил у нее на квартире и она на первых порах проходила по делу всего лишь в качестве квартирной хозяйки подпольщика. На раздаче чая она не подала и виду, что знакома с Сапуном, но вечером пришла весточка от Короткевича – из соседней камеры он услышал его голос: «Привет Сапуну»[22].

На следующий день утром его вызвали на допрос. В комнате следователя, кроме него самого, был переводчик и еще какой-то длинный, сухой и плоский, как доска немец в очках, его присутствие в кабинете так и осталось ему непонятным.

Свои вопросы следователь Фролин предварил угрозами, вполне реализуемыми в сложившейся ситуации. «Вы бандит, – говорил ему следователь, – и мы вас повесим; понимаете, повесим, если вы не скажете правды».

Когда угрозы не оказали своего действия, он подошел с другой стороны. «Вы интеллигент, дипломированный инженер, еще молодой возрастом. Неужели не представляете, как можете прекрасно устроить свою жизнь. А это зависит от вас. Мы, немцы, ценим интеллигенцию – даже русскую».

Молчание рассердило следователя Фролина, и он опять начинал брать приступом, кричал на Сапуна вместе с переводчиком и пытался его запугать. Его интересовало два вопроса – с кем из работников комитета он был связан и кому из них передал полученное от Гука письмо Сталина.

Примечание 5: Под «Письмом Сталина», вероятнее всего, подразумевается Приказ НКО СССР от 5.09.1942 № 00189 «О задачах партизанского движения», подписанный Наркомом обороны СССР И. Сталиным. Приказ был направлен на активизацию партизанского движения на всей оккупированной территории СССР, на превращение этого движения в массовое, всенародное, то есть на максимальное привлечение к борьбе населения оккупированных местностей.

Сапун, естественно, отрицал причастность к распространению обеспокоившего СД письма: «Я его не имел, поэтому и передавать никому не мог». Затем снова была очная ставка с Короткевичем и Ковалевым, но те продолжали отрицать участие Сапуна в подполье[23].

Не добившись признания, следователь отправил его на второй этаж здания. Миновав коридор, переводчик и сопровождавший их охранник через большой зал вошли в комнату направо. Эта комната поражала необычной обстановкой. Вдоль ее стен стояли различные деревянные козлы и станки, стулья, по форме напоминавшие зубоврачебные, что-то похожее на спортивные брусья и даже ванна; в центре комнаты свисали закрепленные к потолку веревки.

Предназначение этого помещения не вызывало сомнений. Его беспокоило, выдержит ли он предстоящие пытки. Но страх совершенно отсутствовал.

Ему велели раздеться, но он не стал этого делать. Конвойные и переводчик набросились на него, смяли и вскоре он оказался совсем голым. Привязали к одному из станков. Руки и ноги схватили ремнями таким образом, что тело растянулось до хруста; он не мог двинуться, из носа и рта потекла кровь.

Два палача приступили одновременно к своей работе. Раздались глухие удары резины (резиновых палок). Тело обожгло огнем и скоро запылала вся спина. Он закусил губы и, чтобы отвлечься начал считать удары. На шестьдесят третьем ударе потерял сознание.

Пришел в себя он в том же положении – привязанным к станку. Справа за столиком сидел следователь Фролин, рядом с ним («под рукой») расположился переводчик. Как только они увидели, что истязаемый подал признаки жизни, пытка продолжилась. На этот раз Георгий Сапун даже не понял, о чем они у него спрашивали. Он несколько раз терял сознание на этом станке. Его приводили в себя и продолжали пытку. Когда же эта часть допроса прекратилась и с него сняли ремни, ему показалось, что он не ощущает боли в истерзанном теле.  

Следователь снова о чем-то его спрашивал, но суть задаваемых вопросов не доходила до его сознания. Ему стало легко, и он даже не почувствовал, как упал. В себя он пришел лежащим на полу около стенки. Допрашивавший подал ему наполненный стакан. Запекшимися кровью и осмагшими губами он с силой потянул в себя жидкость и … отпрянул: в стакане был спирт. Они захохотали, потом били его резиной по голове, приказывая пить.

Затем перешли к следующему станку. Перед ним хлопотали три человека, усадили его в кресло у стола.  Привязали так, что он не имел ни малейшей возможности пошевелиться. Особенно прочно закрепили голову и ноги. Приготовления окончены, начались электропытки. По всему телу ударила судорожная дрожь. Потом свело суставы, стало крутить и ломать их. Сеанс этой пытки длился долго и нестерпимо мучительно. Потом была минутная передышка, вопрос следователя, его ответное молчание – и следующий сеанс: опять судороги, ломота костей и чувство скручивания всего тела в какой-то комок.

После нескольких таких сеансов его, наконец, сняли с кресла. Приказали одеться. Эта простая, казалось бы, процедура принесла новые мучения. Кожа на руках и плечах порвана, из ран сочилась кровь. Все тело горело, но боли он не чувствовал, чему опять был немало удивлен. Тем не менее, одеваясь, он снова упал, охранник несколько раз ударил его ногами.  Кое-как оделся, и его оттащили «домой» – в камеру № 5[24].

Герасименко и Бария смочили его одежду водой и усадили спиной к цементной стенке – считалось, что это было лучшее средство лечения. «Цемент вытягивает все», - говорили в камере № 5. Белье все время присыхало к ранам, со временем его тело покрылось сплошным панцирем. Приходилось несколько раз в день отрывать его. О лечении и речи быть не могло, даже стакан воды являлся там большой ценностью и достать его мог только Бария. Он знал немного латышский язык, и, пользуясь этим, выдавал себя за латыша (хотя на самом деле он был евреем); по этой причине охранники были к нему снисходительны.

Каждый вечер через Шумскую Короткевич справлялся о его самочувствии. Герасименко полагал, что конец его пыткам еще не наступил, сам он уже трижды прошел через «пыточный» кабинет на втором этаже. «…видишь, не подох. Еще им и вешать придется».

И действительно, на четвертый день Сапуна опять вызвали к следователю.

«Ну, жив, бандит», – такими словами встретил его следователь и выругался настоящим русским матом. Письмо товарища Сталина не давало ему покоя; следователь откуда-то знал, что Антон Гук передал Сапуну текст письма для копирования, но тот продолжал отрицать свое участие дальнейшем его распространении. Решить исход дела должна была очная ставка с Гуком. За ним послали в тюрьму. Отправленный туда конвой, однако, явился ни с чем: Гук заболел тифом.

Из-за неудачи следователь Фролин стал особенно раздражен, но на второй этаж Георгия Сапуна не отправил, на этот раз он отделался всего несколькими ударами от переводчика; Герасименко и Бария даже удивились его состоянию, ожидали, что на этот раз его могут добить, а он чувствовал себя значительно лучше, чем после предыдущего допроса[25].

Камера № 5

В подвальном помещении этого старинного здания в одной из больших комнат за крепкой железной дверью с немецкой аккуратностью было сделано 10 каменных мешков. Размеры каждого из них были 1.75 х 1.75 метра. Как формой, так и видом камеры напоминали спичечную коробку, поставленную на торец. Не вполне ясно, почему Георгий Сапун утверждает также, что окна в этих мешках отсутствовали – выше, описывая свое появление в 5-й камере подвала он все же упоминал о выходящих в каменный колодец некотором их подобии.

В каждом таком «коробке» сидело от 4 до 8 заключенных, постоянно ждавших вызова на допрос, на расстрел или виселицу. О другом пути из этого мрачного застенка трудно было мечтать.

Здание химического факультета БГУ (позже мединститут), 1936 г.

Обычно часть людей сидела на полу, поджав ноги, а остальные стояли. Через некоторое время они менялись положениями. Спали также по очереди. Если к этому добавить, что в каждой камере почти всегда было по 1-2 человека больных, после пыток, иногда по нескольку дней находящихся без сознания, которые не могли ни стоять, ни сидеть, то можно представить условия нахождения людей в этих каменных мешках. Часть заключенных томилась здесь по два месяца. Они уже прошли все самые грубые и невероятно дикие формы истязания и «досиживали» в подвале СД в ожидании своей дальнейшей участи. В камерах царила постоянная темнота. Люди ориентировались во времени суток только потому, что в 8 часов утра и в 8 часов вечера их выпускали в уборную. В другое время суток заключенные не могли отправлять естественных надобностей – это не полагалось по расписанию режима. Заключенные, не выдерживавшие этого 12-часового срока, подвергались истязаниям охраны.

Охрану несли латыши – добровольцы службы безопасности и СД. Они в своих жестокостях не отличались от немцев. Просьба о выпуске в уборную чаще всего не имела никакого действия. Ответ был один: «Жди 8 часов». Иногда заключенный не выдерживал и совершал «преступление». Если при этом он не признавался охране, избиениям подвергались все сидевшие в камере (Георгий Сапун не запомнил ни единого случая, когда бы товарищи по камере выдавали «виновника», если он сам не находил мужества об этом сказать охране; все считали, что лучше нести ответственность, быть избитым, чем выдавать слабого).

Не признавались, как правило, только недавно водворенные в камеру лица. Но достаточно было посмотреть, чем за это платят сидящие вместе с ним товарищи, как в последующих случаях у большинства новичков хватало мужества нести ответственность единолично.

В камерах ничего держать не разрешалось. Вода также отсутствовала. Пить можно было только когда выпускали в уборную. Заключенные выпускались по очереди, по одному из камеры, охранники раздражались длительностью такой «процедуры» и заставляли справляться быстро, для этого использовали резиновые палки. При этом кричали: «Ни черта не жрешь, а сидишь».

При таком положении и речи не могло быть об умывании. Некоторые по неделе и более и глаз не промывали. Только когда заключенного вызывали на допрос, охранники заводили его для умывания. Иногда даже для такого «торжественного» случая выдавали мыло.

Обычно стук открываемой двери в камере приводил всех к мгновенной тишине. Все напрягали внимание и слух, чтобы узнать, кого вызывают. Когда ведущая из подвала дверь закрывалась, раздавались вздохи облегчения и начинались догадки: из какой камеры забрали? На расстрел или на допрос, вернется или нет? Иногда уведенный не возвращался. В большинстве же случаев через некоторое время его волочили как мешок или просто несли и в таком виде бросали в камеру.

После 3-х часов вечера, когда ведущая к их камерам железная дверь закрывалась на замок (в это время оставалась лишь внешняя охрана), начинались переговоры и перестукивания.

Население подвала было непостоянным. После нескольких дней пребывания в СД, одних отправляли в тюрьму, других в более пространный мир.

Человек 20 – 25 томились здесь уже третий месяц. Это были руководители, члены и часть рядовых работников Минского подпольного комитета. Остальная часть арестованных работников по делу Комитета содержалась в тюрьме.

Попадали сюда и другого сорта люди: спекулянты, воры, но они обычно больше суток не задерживались, их отправляли в тюрьму или в местный лагерь. При полной изолированности взятых по делу подпольного комитета эти «гости» были единственным средством связи с внешним миром. Они сообщали о том, что творится в городе, посвящали политических заключенных в так называемые ходячие новости.

В камере № 5 долгое время содержался бывший работник филармонии Бария. Он был задержан и обвинялся в том, что он еврей, скрывающий свою национальность. Ему устраивали телесный осмотр, но это не дало желаемых результатов. Бария же на допросах утверждал, что родители его по национальности латыши. Ему устроили «экспертизу» на знание латышского языка (ее проводили охранники из числа латышей); экзамен показал, что он владеет им довольно сносно, но не досконально. Бария пояснял, что он еще в детстве покинул Латвию и не имел возможности практиковаться в языке. У следствия по его делу возникали другие сомнения, но он неизменно находил на них свои объяснения; время шло, Бария сидел. Охранники к нему, как к латышу, относились снисходительно и позволяли ему некоторые «свободы». Иногда давали на несколько папирос табаку, спички, кусок хлеба.

Когда в камере были сильно избитые заключенные, Бария выпрашивал у них кружку воды, тряпку для компрессов, другие мелочи.

Как уже упоминалось, заключенные имели свои методы лечения (смачивали водой одежду и прислоняли избитого к бетонной стене – при возможности достать воду, такую процедуру проделывали несколько дней подряд).

Когда, в результате гниения, белье присыхало к ранам, полагалось, как минимум дважды в сутки, его отрывать.

Пепел от папирос также являлся целебным средством и его берегли как особое и остро дефицитное лекарство.

Охранники окрестили Сапуна «Чапаем». Длинные черные усы, которые отросли у него за это время, и папаха действительно, как подтвердили сокамерники, придавали ему некоторое сходство с киношным Чапаевым.  Лестное для советского человека прозвище, но не для него: каждый день утром и вечером при отправке в уборную он получал от охраны лишний удар палкой. Пришлось обменять папаху на шапку, а усы приглаживать. Но маскировка мало помогла, охрана запомнила его физиономию и по-прежнему воздавала должное «Чапаю». 

Примерно 8 или 10 декабря вызвали на допрос Галину Шумскую. Его жена держала с ней связь и один только намек с ее стороны, одно только неосторожное слово и Мария Сапун могла тотчас же очутиться в этом подвале. Он переживал по этому поводу, но вечером Шумская по-прежнему участвовала в раздаче заключенным чая и на его вопросительный взгляд едва заметно качнула головой – значит все в порядке. Они хорошо научились понимать друг друга – по взгляду, по мимике, даже по движению руки …[26]

Снова тюрьма. Камера № 10

Однажды вечером в коридоре поднялся шум. Прошел слух, что будут освобождать подвал для новых заключенных, а их повезут за город на расстрел.

По списку начали вызывать заключенных. Затаив дыхание, они прислушивались к фамилиям. Набрав человек десять, охрана вывела их из подвала. Примерно через час шум в коридоре возобновился. Начали вызывать следующую партию. Из камеры № 5 увели двоих. Потом отобрали еще одну группу. В четвертую вызвали весь подпольный горком: Ковалева, Короткевича, Хмелевского и Никифорова, а также секретарей подпольных райкомов Герасименко и Шугаева. Георгий Сапун также попал в их число. Он даже был несколько польщен выпавшей ему честью: его, рядового подпольщика, повезут на расстрел вместе с руководством комитета.  

Под конвоем их вывели во двор, загнали в черную крытую машину, называемую заключенными «ворон», и закрыли дверь. Машина быстро двинулась. По ее движению и поворотам они определили, что везли их в направлении тюрьмы. Когда машина остановилась и им открыли дверь, они убедились, что находятся в тюремном дворе[27].

Их опять выстроили лицом к стене в коридоре первого этажа, начали обыскивать и проводить регистрацию.

Следователь СД Фролин приехал вслед за ними. Подвыпивший, он расхаживал по коридору, довольно часто подходил к Ковалеву и бил его ногой, приговаривал на ломанном русском языке: «Тофарищ Кофалеф – секретарь подпольного комитета.» Видно было, что эта фраза ему нравилась, он испытывал даже какое-то особое удовольствие, ибо при каждом ударе лицо его морщилось, глаза сужались, а рот растягивался не то в улыбку, не то в желание прищелкнуть от удовольствия языком.

Обыск был тщательным, хотя, казалось бы – что можно искать у них?..

Но просмотрели все и все, что можно было отнять – отняли: подвязки, огрызки карандаша, клочки бумаги, щепотку табаку, у некоторых срезали даже пуговицы. Всего их было семь человек. Их поместили в подвальную камеру № 10[28].

Как потом им сообщил один из охранников, это была «смертная камера»[29]. Из внутреннего оборудования в ней ничего не было, только каменный пол и каменные стены. Стекла единственного окна были выбиты, холод в камере был жуткий. Стены и пол были настолько выстывшие, что сесть на пол или прислониться к стене было невозможно.

В подвале СД и то было лучше – хоть ты просись обратно.

Почти все они были одеты по-летнему, в одних костюмах, даже без нижнего белья, потому что оно сгнило. У Ковалева, Короткевича и Никифорова не было даже носков. Если учесть, что все были истощены до крайности, то можно представить, какая была перспектива.

Для того, чтобы согреться начали парами ходить по камере. Один Шугаев, свернувшись клубочком, сидел в углу на каменном полу.

Камера была малая и в темноте при хождении они толкали друг друга. Через час все устали, а теплее не стало. Они убедились, что сил продержаться всю ночь на ногах не хватит. Решили всей группой разместиться на полу у двери (там стена выходила не наружу, а в коридор и не была такой стылой), прижаться теснее и греть друг друга телами. В это время дверь открылась и в камеру втолкнули еще 3 человек. Это были Иващенок, Гришин и Цветков. Все они были арестованы по делу подпольного комитета и также до сих пор содержались в СД. Их перевезли в тюрьму последними из обитателей тамошнего подвала. Вновьприбывшие рассказали, что их, а также Шумскую и Олю, сначала отправили в Тростенец – на смерть, как они полагали. Но, простояв в Тростенце несколько часов, машина вернулась в город и отвезла их в тюрьму.

Пользуясь присутствием охранников, сопровождавших эту троицу, Хмелевский и Ковалев заявили протест, заявив, что в камере страшный холод, нет стекол и нет даже на чем сесть.

Один из охранников с польским акцентом ответил: время теперь позднее, никого из начальства нет, а вас до утра черт не возьмет, а завтра вас все равно повесят. Закрыл дверь и охранники ушли.

«Новички» были одеты значительно лучше. У Гришина была овчинная шуба, у Иващенко тоже шуба, обтянутая шинельным сукном. Это улучшило их положение, но оно усложнялось тем, что среди них были люди со свежими после допроса ранами, каждое прикосновение к их телам вызывало у них страдание и они не могли улечься в их коллективную «постель».

Не прошло и полчаса, как в камеру начала откуда-то проникать вода. Стало невозможным сидеть даже на возвышенности у порога. Короткевич сказал: «Ребята, больше виселицы нам ничего не будет» и начал кулаком стучать в дверь. Его примеру последовали и остальные. Среди ночной тишины звук ударов рук и ног о дверь получился, видимо, ошеломляющим. Моментально к их камере сбежались охранники, угрожали немыслимыми карами и стрельбой. Заключенные категорически заявили, что будут ломать дверь, если охрана не примет меры. К ним вышел тюремный секретарь – переводчик Фридман. После начальника тюрьмы и его помощника это было третье лицо в тюремной иерархии. Фридман заявил, что сегодня ничего сделать не сможет, нужно потерпеть до утра. Но он дает слово, что утром переведет их в другую камеру[30].

Камера № 13

Он сдержал свое слово. На следующий день их перевели в камеру № 13. Выбитые окна в ней были заделаны фанерой. Там была железная кровать и две доски. Они возмутились, что этого мало, и – о чудо – им принесли еще три доски.

Камера была небольшая и от их присутствия скоро в ней стало тепло. Можно было снять верхнюю одежду и просушить носки и портянки. По сравнению с тем, что было в 10-й камере и в каменных мешках в СД 13-я камера показалась им уютной.

Это был праздничный день, тюремное начальство праздновало Рождество и не беспокоило заключенных[31]. Пользуясь передышкой, Георгий Сапун своей рукой на стене с левой стороны от входа написал имена узников. Гришин извлек обнаруженный в доске гвоздь, и Сапун использовал его вместо карандаша. Гвоздем он выцарапал фамилии узников 13-й камеры и только слегка обвел их карандашом –  экономил дефицитный в их условиях грифель. Его лаконичная запись гласила: «Ждем смерти.  Ковалев, Короткевич, Никифоров, Герасименко, Шугаев, Сапун, Цветков, Иващенок, Гришин»[32]. Первым в колонке он написал фамилию Ковалева, потом Короткевича; в числе последних –  свою. Он считал, что порядок записи соответствует занимаемому в комитете удельному весу каждого из них[33].

Это послание на стене тюремной камеры, вероятно, сохранилось вплоть до освобождения Минска, возможно, и до более поздних времен. Супруга Петра Цветкова, Надежда Тимофеевна Цветкова, также арестованная по делу подпольного комитета и находившаяся в то время в тюрьме, подтверждала такое предположение – правда, она полагала, что список на стене 13-й камеры оставил не Сапун, а Короткевич – его рукой в нем были отмечены не только фамилии заключенных, но и даты их выбытия из тюрьмы[34]. Позже, уже в 1957 году, в выступлении перед Комиссией ЦК КПБ по вопросам подполья она уточняла: «Я в [этой] камере [оказалась] случайно. Я сидела в 88-й камере 8 месяцев, затем перевели в 41-ю … Нас вели в баню и 25 человек отделили. Попали в [эту] камеру, и я увидела на стене список. Можно сорвать побелку и увидеть [его].»[35]

Первые два дня их не беспокоили. В 10 – 11 часов утра им выдавали 80 – 100 граммов хлеба и пол-литра баланды; воспользовавшись этим скромным завтраком, остальное время они посвящали воспоминаниям и уточнениям, главным образом на тот счет, кто еще был арестован, кто уцелел…

По их расчетам, уцелеть могло несколько человек. Ковалев с Короткевичем утверждали, что Жан должен быть на свободе, так как он за несколько дней до арестов ушел, как они полагали, в партизанский отряд Покровского.

Примечание 6: Иван Кабушкин (Жан) ушел в партизанскую бригаду «Старика» (отряд Николая Покровского всходил в состав этой бригады) уже на излете арестов – едва ли не в декабре. Позже он вернется в Минск, будет арестован и, вероятнее всего, погибнет в подвалах СД. (подробнее о Жане см. <<здесь>>)

Вечером у Ковалева созрел план бегства. План был прост. Он предлагал кому-то из них попроситься сходить за водой, а когда охранник откроет дверь, несколько человек должны были напасть на него, убить, захватить оружие и бежать напролом.

Ковалев считал, что «… даже если из 10 человек девять погибнет, а один сможет убежать – и то стоит бежать».

Все они были лишь второй день в тюрьме, а Георгий Сапун уже сидел здесь и имел некоторое представление о существовавших здесь порядках. От него потребовали сведений о расположении камер, коридоров, охраны и других подробностей, которых он не мог знать, поскольку раньше он сидел в 54-й камере на втором этаже, а 13-я камера была в полуподвале. Некоторые его товарищи начали даже раздражаться на него, как будто он был виноват в том, что ранее не изучил тюрьму.

Ему было ясно, что для побега недостаточно убить охранника, который откроет дверь и завладеть его оружием. Нужно было справиться с часовыми, которые стояли на выходах из коридора и из тюремного корпуса, охрану на наружной фасадной стене и, наконец, часового, стоявшего у выходных ворот тюремного двора. Это означало снять пять постов, расположенных недалеко один от другого.

Кроме того, у тюремных ворот располагалось караульное помещение, там постоянно находились отдыхавшие после смены часовые. Сапун высказал мнение, что предложенный план негоден. При его осуществлении охрана не только десять – сто человек легко перестреляет.

Коридоры Пищаловского замка

Проблема была вполне очевидной. Они не знали, куда ведет даже их коридор, поэтому решили выждать некоторое время, изучить расположение камер, лестниц, ходов и выходов. Отправлявшимся за водой было приказано смотреть, изучать и запоминать.  

Основная надежда был на Сапуна. В 54-й камере, в которой он отсидел несколько дней до перевода в СД оставались его вещи: рубаха, ботинки, пальто и, самое главное, пачка махорки. Требовалось любыми путями попасть в 54-ю камеру – забрать из нее дефицитные в их условиях вещи и разведать расположение коридоров и переходов на пути следования. Камера находилась на втором этаже и возможное путешествие в нее сулило в этом отношении немалые возможности. Для посещения 54-й камеры была и еще одна причина – ранее он оттуда поддерживал связь с женой. Восстановить этот контакт с волей можно было только побывав в той камере: если Прокопенко, которому он в свое время через жену помог связаться с близкими, все еще находился там, можно было надеяться на то, что на этот раз родственники Прокопенко свяжут его с супругой.

Все пришли в возбужденное состояние. Озвученное им обстоятельство рождало надежду; оно обсуждалось и детализировалось. Кроме того, хотелось курить. Все мечтали о щепотке табаку, который должен был сохраниться в 54-й камере. Один только Хмелевский убеждал, что курить в их положении равноценно самоубийству. Но его увещевания не действовали, все время от времени начинали шарить по уголкам карманов…

Наконец, из шапки Сапуна достали кудели (льноволокна) и из нее свернули папиросу. Огонь добыли первобытным способом: Герасименко достал из одежды клок ваты, свернул ее формой сигары, положил на доску, и сверху второй доской катнул несколько раз. Потом схватил сигару, начал осторожно растягивать ее пальцами и дуть на нее воздух. «Сигара» задымилась и появился огонь. Сапун прикурил «папиросу» и затянулся, дым был отвратительный, пекло язык и драло в горле. Еще кое-кто затянулся, остальные отказались. Один Ковалев продолжал курить и когда папироса догорала он попросил еще кудели и свергнул другую.

Попасть в 54-ю камеру долго не удавалось, дежурный охранник наотрез отказал Сапуну в просьбе сводить его за вещами по месту предыдущего заключения. Остаток дня Сапун простоял у двери и в глазок смотрел на того или иного охранника. Одного, как ему показалось, наиболее перспективного, он подозвал к двери, но и тот наотрез отказался выполнить его просьбу.

На ночь в камере гасили свет. Они положили доску к стене в качестве изголовья, под бок постелили остатки свой одежды и легли спать. Сапун лег с краю – сильно болела спина, и он не мог лечь в середине.

На следующий день, второй день рождества, им повезло. Охранник попался мягкосердечнее и согласился отвести Сапуна на второй этаж. Хотя он его постоянно поторапливал, тот шел медленно, стараясь рассмотреть проходы. В 54-й оставалось только двое заключенных – Прокопенко и Куликовский. Они обрадовались ему, слепой старик с удивительной силой обнял бывшего сокамерника. Рад встрече был и Прокопенко.

Собирая свое имущество, Сапун шепнул ему, чтобы тот сообщил жене о его новом адресе в 13-й камере тюрьмы. Куликовский, ничего не говоря, угостил его из своего мешочка несколькими вареными картошками, а Прокопенко высыпал ему остатки своей махорки. В углу стояло несколько досок с незанятых кроватей. С разрешения хозяев и охранника Сапун забрал их с собой.

 В камеру он вернулся героем: принес свое имущество и подарки от арестантов из 54-й камеры, просмотрел подвальные коридоры и, пожалуй, самое главное, получил надежду связаться с женой.

Картошку и хлеб разделили на всех. Герасименко своим способом добыл огонь, и они закурили.

На следующий день утром охранник принес ему передачу: хлеб, картошку, банку капусты, скруток листового табаку, бутылку светло-вишневой жидкости и белье.

Трудно накормить десяток зверски голодных мужчин скудным запасом продуктов из одной тюремной передачи. Однако, они справились с этой задачей и поровну, без остатка, разделили ее среди всех.

Над содержимым бутылки долго ломали голову, и только отведав, выяснили, что это была марганцовка. Супруга Сапуна только ей известным способом узнала, что спина ее мужа сильно изуродована и гноится, поэтому включила раствор марганцовки в рацион его передачи.

Записку они обнаружили не сразу. Сапун предупредил товарищей, чтобы картошку кусали осторожно – вдруг она там? Так оно и оказалось. После первой передачи все несколько повеселели, появилась возможность связаться с близкими и у других.

На следующий день его жена связала с детьми Цветкова (работал на пивзаводе; возможно, это по его душу приезжали агенты 7 октября), а также получили связь с родными Гришин, Герасименко и Хмелевский. Остальные должны были связаться со своими близкими уже через этих людей – жене Георгия Сапуна было бы не по силам одновременно провести встречи с таким большим количеством людей.

Назару Герасименко какой-то его родственник ответил отказом, «потому что боится», – сообщила запиской жена Сапуну. Хмелевскому она же передавала: «Та особа сказала, что для такого человека как он, она обязана поделиться даже последним (так в тексте), но сама приносить передач не может. Подыскивает для этого подходящего человека».

Через несколько дней половина обитателей их 13-й камеры получили передачи. Пусть скромненькие: кусочек хлеба и 5 – 10 картошек, но по сравнению тюремным рационом это значило много, и не только в смысле утоления голода, но и в моральном отношении.

Большинство из сидящих в 13-й камере никого из близких родных в городе не имели. Организовывали им эти опасные передачи просто знакомые, зачастую, малознакомые, но свои, надежные люди. Иващенок до ареста жил у какой-то старухи на окраине города. И вот эта старушка, совсем ему чужая, на протяжении всего времени, что они находились в тюрьме, регулярно через день, в любую погоду тащилась за 4 – 5 километров, выстаивала часами у тюремных ворот, упрашивала, унижалась, и все же передавала ему кусочек хлеба, редьку, луку или миску холодного супа, а иногда даже и пачку табаку. Табак передавать запрещалось, но это можно было сделать за отдельную плату охранникам – и она много раз давала им такую взятку.

Так же от знакомых получали передачи Короткевич, Хмелевский и Гришин. Короткевич долгое время и вовсе не мог догадаться – кто ему помогал с воли.

Как ни скромны были передачи, некоторые охранники систематически обворовывали заключенных, выбирая из принесенных корзин и узлов лучшее[36].

На третий или четвертый день после их водворения в 13-ю камеру, несший со двора наружную охрану тюремного здания охранник, несколько раз кряду прошелся мимо их окна, потом наклонился и подал знак подойти. Кто-то подошел, охранник показал жестом, чтобы он вытащил тряпку, закрывавшую выбитое стекло в окне, а когда форточку открыли, назвал фамилию Короткевича и ушел своим путем. На обратном пути, проходя мимо, он снова подошел к окну и передал Короткевичу записку. Дима отошел к стене и начал читать. В камере наступила тишина. Все выжидательно следили за его реакцией на сообщение с воли. Прочтя записку, он подошел к Хмелевскому и дал ему прочесть ее из своих рук; потом спрятал записку в карман. Минуту подумал, подошел к стоявшему рядом с Короткевичем Ковалеву и дал ему прочесть. Никто из присутствующих не полюбопытствовал спросить, хотя всем хотелось узнать, о чем писал охранник.

Короткевич несколько раз прошелся по камере, подошел к Сапуну (тот стоял в углу) и протянул записку.

Она была написана каракулями, очень небрежно, на клочке помятой бумаги. Записка гласила: «Сообщите, кто сидит в вашей камере по делу подпольного комитета. Это необходимо нам знать в ваших интересах. Сообщите, кто сидит с вами по другим делам».

Прочтя записку, Сапун спросил Короткевича: «Ты знаешь этого охранника?» «Нет, первый раз вижу». «Что же ты думаешь делать?» «Не знаю, но мне кажется, что это самая настоящая провокация». Другие заключенные, наблюдавшие момент передачи записки, также подтвердили, что не знают этого охранника. В камере был только один человек из посторонних, вселенный к ним ночью. По внешности он был похож на еврея, но выдавал себя за татарина. Они его не успели изучить, поэтому старались скрыть от него свои переживания.

Мнения членов комитета по поводу этой записки разделились. Некоторые склонны были поверить в участие охраны в их спасении, другие категорически отрицали такую возможность.  «Гады, не сумели узнать издевательствами и пытками, так хотят выудить хитростью. Не выйдет», – убеждал их Никифоров.

Сапун подошел к окну и стал смотреть во двор. Несколько человек последовали его примеру. Никто ничего не говорил, но цель у всех была одна: рассмотреть лицо охранника.

Через некоторое время в окно они увидели ноги, обутые в валенки. Они присели. Лицо охранника показалось Сапуну знакомым, но времени оказалось недостаточно, чтобы его рассмотреть. Он устроился поудобнее и стал ждать его возвращения и когда тот снова показался напротив их окна, узнал его. Это был известный своим грубым отношением к заключенным охранник Липай, о котором ему рассказывал Куликовский из 54-й камеры[37]. По утверждению Куликовского, в прошлом Липай был лейтенантом Красной Армии, попал в плен, работал в колонне военнопленных на расчистке города. Куликовский помог ему выбраться из лагеря, вероятно, каким-то легальным способом, поскольку Липай впоследствии устроился на работу в тюрьму. Куликовский подозревал, что тот одновременно снабжал гестапо сведениями о заключенных, то есть, был шпионом. Уже будучи в камере, Куликовский получил через жену Сапуна записку от своей старшей дочери. Она подтверждала подозрения отца: «Папа, Липай провокатор».

Он отличался от других охранников своей шумливостью. Во время дежурств он всегда кричал на заключенных и поносил их всякими грубыми оскорбительными словами. Во время их нахождения в 54-й камере Куликовский и узнал его по ругани и крикам. Позже Липай заглянул к ним в дверь и произнес в адрес Куликовского: «А, слепой черт, и ты попал сюда. Я знал, что ты не минуешь тюрьмы».

Вместе с тем, ни один из заключенных не мог сказать, что Липай причинил ему другие какие-либо неприятности, кроме криков и ругательств[38].

Сапун поведал сокамерникам известную ему информацию. Несмотря на сомнения, они решили, что переданная им записка носила провокационный характер. Вечером того же дня через глазок в двери им передали второе послание: «Почему не отвечаете на нашу записку...? Ждем, это нужно для вас». Почерк другой, но такой же корявый, как и в утреннем сообщении. Как первая, так и эта записка создавали впечатление, что они были написаны непривычной к письму левой рукой, но грамотным человеком. Сапун с товарищами решили затаиться и не отвечать на провокации, как им казалось[39].

На второй день их пребывания в тюрьме, часов в 11 утра, вызвали и увели Ковалева и Никифорова. День прошел в напряженном ожидании. Но и к вечеру они не вернулись. Прошла ночь и день, затем еще ночь, а их так и не привели. Надежда покинула узников 13-й камеры и они перестали ждать возвращения своих товарищей. Все были уверены, что с ним покончили. Напротив фамилий Ковалева и Никифорова в своем списке на стене Георгий Сапун поставил крест и дату выбытия из камеры – 28 декабря 1942 года.  

К концу дня заболел Цветков, его сильно знобило, поднялась температура. Предложили требовать врача, но Цветков отказался: «Меня тогда переведут в другую камеру, а я хочу быть с вами», – сказал он. Ночью он сильно бредил, утром отказался от завтрака и даже от причитавшейся ему затяжки махорки.

На следующее утро пришел тюремный врач и обнаружил у него тиф. Цветкова от них забрали.

В тот же день заболел Хмелевский, а вслед за ним и Шугаев. По общему мнению и остальные обитатели камеры были обречены, ибо все они спали вперемежку с заболевшими. Удивительно, но они не заболели, тиф не получил дальнейшего распространения в 13-й камере[40].

Потом увели Гришина; он работал шофером, помогал подполью, но его участие в работе комитета не было очевидным. Надеясь на лучшее, договорились, что в случае освобождения он передаст в их камеру свое пальто. «Это будет и помощью нам, и известием, что ты находишься на свободе», – такими словами проводил его на выход Дима Короткевич. Несколько дней они ждали передачи от Гришина, но тщетно[41].

Так к началу января из 13-й камеры выбыло 6 человек: 3 заболело тифом, 2 вызвали в гестапо и 1 пропал неизвестно куда. Их оставалось четверо: Короткевич, Герасименко, Иващенок и Сапун.

Камера № 87

В связи с распространением тифа для вновь прибывающих в тюрьму был установлен карантин. Для его поддержания тюремное начальство отвело камеры полуподвального этажа. Заключенных 13-й камеры впервые за все время их пребывания в тюрьме сводили в наспех отремонтированную баню с холодной водой. Пока они там замерзали, их одежду немного подогрели в дезкамере. От такой дезинфекции, сетовал Георгий Сапун, паразиты отогрелись, ожили, зашевелились. После бани их перевели на третий этаж в 87-ю камеру, расположенную в одной из угловых башен тюремного замка[42].

Эта камера была значительно хуже подвальной, настоящая душегубка: узкий длинный коридор вел в круглое, диаметром 3 – 3,5 метра, помещение. Стены и потолок здесь были постоянно мокрыми; влага, конденсируясь на их поверхности, стекала на пол, образовывая вечную лужу. Запах какой-то особой сырости, гнили удручающе действовал на арестантов. И эта камера была почти темной, единственное окошечко у потолка было размером 30 на 40 см. и едва освещало эту кошмарную яму. Подавленные, они вернулись в темный коридорчик.

Ночью им постучали из соседней камеры, Короткевич ответил, и тогда последовало выстукивание. Они прочли: «Сообщите, кто вы и откуда».  Завязались переговоры, из которых они узнали, кто находится в соседних камерах. Рядом из знакомых сидели подпольщик Сеневич и два его товарища. В другой камере, смежной, были женщины. Через некоторое время стало известно, что среди них находилась Надежда Цветкова и жена Назара Герасименко с дочкой. В день их переселения в 87-ю камеру жену Герасименко с 12-летней девочкой вызвали и больше они не вернулись[43].

Сапун и его товарищи были уверены, что Шугаев тифа не перенесет. На него страшно отрицательно подействовали пытки. Он был настолько изнурен болезнью, настолько истощен, что буквально представлял скелет, обтянутый сухой кожей. Георгий Сапун честно признавался, что видя его мучения, абсолютную безучастность ко всему происходившему, они, откровенно говоря, желали, чтобы он лучше умер. Каково же было их удивление, когда через три недели Николай Шугаев вместе с Хмелевским вернулся в 87-ю камеру. Вид его был ужаснее прежнего, у него образовались пролежни величиною в ладонь руки, через которые были видны бедренные кости и позвоночник. Раны его гнили и издавали сильное зловонье, от которого невозможно было дышать в камере. Три дня они добивались через медицинских тюремных работников, чтобы Шугаева взяли в больницу. Их расчет заключался в том, что в больнице давали несколько больше баланды и хлеба, кроме того, у пациентов была надежда поживиться около умиравших, которые уже отказывались от еды – они надеялись, что Шугаев сможет не только подлечиться, но и немного подкрепиться.

Вопреки существовавшим в тюрьме правилам они сумели настоять на своем. Через какого-то пьяного, а потому, вероятно, оказавшегося снисходительным охранника они добились от администрации тюрьмы того, что к вечеру Шугаева забрали в тюремную больницу.

Он вернулся к ним в камеру дней через десять значительно окрепшим, с еще не зажившими, но уже не гноящимися ранами. Из больницы он принес и печальные известия. Лежавший в соседней палате Цветков уже накануне выписки вместе с неким Кушалевичем планировал побег. Они задумали убить охранника и медсестру и прорываться через тюремные ворота (лазарет располагался вне тюремного корпуса, но в пределах внешней стены). На них донесли, их досрочно вернули в каземат и так избили, что Кушалевич через несколько часов умер[44]. Цветков, как выяснила уже после войны его супруга, продержался до лета, и был расстрелян у тюремной стены в июне 1943 года[45].

Весь январь их камеру пополняли людьми и, в конечном итоге, в ней оказалось 20 человек. Днем было еще кое-как, но ночью решительно не хватало места расположиться всем. В самой камере спать было невозможно из-за влажности, а коридорчик был слишком мал для всего населения камеры. Ширина коридорчика была не более полутора метров, заключенные ложились на пол на один бок впритык друг к другу и подгибали ноги. Последний с силой, как клином, вбивался между остальными. Повернуться или даже двинуться не было возможности, поворачивались на другой бок все вместе, по команде.

Кормить стали еще хуже, давали пол-литра черной грязной воды, в которой варилась картошка и перловая крупа. Но ни картошки, ни крупы в этой баланде они ни единого разу не обнаружили – об их наличии догадывались только по запаху. Порция хлеба еще уменьшилась. Да и хлебом назвать это вряд ли было возможно. Одну папироску махорки курили всей камерой и каждый желающий должен был занять свою очередь. Опоздавшему не доставалось. По этой причине никто не хотел оказаться в числе последних, из-за очереди заключенные часто ссорились; это угнетающе действовало на арестантов.

Особо страшными днями были вторник и пятница. Канун этих дней сводился к напряженному ожиданию неведомого и страшного завтра – оно могло стать последним днем жизни для многих узников.

В эти дни, преимущественно рано утром, «гестаповцы в черных воронах» вывозили заключенных на расстрел в Тростенец. Эти операции назывались расчисткой тюрьмы. Принцип этой расчистки понять было невозможно. Были случаи, когда люди попадали в тюрьму за мелкие нарушения бесконечных немецких законов: за спекуляцию, «отлынивание» от работы, нахождение на улице после установленного часа, просто подозрительное поведение. И вот зачастую без единого даже допроса в один из вторников или в одну из пятниц такие «случайные» заключенные попадали в числе других в «черный ворон». В то же время, людей, которым инкриминировались более серьезные преступления – саботаж, связь с партизанами, распространение листовок и другое – после одного-двух допросов зачастую оставляли в покое, как будто забывали о них.

Нередко бывали случаи, когда узники той или иной камеры, рискуя потом быть избитыми до смерти, не отзывались на вызов охранников. Последние сбивались с ног, бегая по коридорам и разыскивая в камерах требуемого им человека; график сбивался и охранники имели неприятности.

Позже тюремщики начали заблаговременно, накануне «черных» дней собирать обреченных в отдельные камеры, откуда уже по первому требованию выгоняли подчистую всех, не спрашивая даже их фамилий[46].

Попытка восстания

В конце января они получили третью весточку с воли. Тюремная парикмахерша (девушка из гетто) зашла в их камеру и предложила Сапуну снять бороду и усы. Он был знаком с ней еще по 54-й камере и знал, что, подстригая политических заключенных она рассказывала им о событиях за тюремной стеной, а иногда передавала записки от родных и друзей. Словно предчувствуя, что и сейчас речь может пойти о чем-то важном, Сапун отказался от стрижки и бритья, пошутил, что если будет умирать с бородой и усами, то не так скоро сгниет – и предложил ей подстричь Короткевича.

Последний охотно согласился и удалился с ней в круглую часть камеры. Сапун с Хмелевским стали у выхода из коридорчика и никого из посторонних к ним не впускали. В момент стрижки, как рассказывал потом Короткевич, девушка осведомилась у него, почему они не отвечали на передаваемые им в 13-ю камеру записки?

Узнав об их сомнениях – не крылась ли за этими записками провокация – девушка подтвердила достоверность записок и искренность людей, их передавших. «Но мы, – сказала она Короткевичу, – и так знаем, кто сидит по делу комитета».

В этот раз она передала, чтобы все ближайшие дни они были в боевой готовности. «Подготовлено освобождение заключенных тюрьмы. Для этого дела организован автотранспорт, в некоторые камеры уже заброшено оружие, и при возможности, еще будет заброшено. В [нужное] время большая часть охраны будет состоять из своих людей. Охранников, мешающих делу, надо будет убрать. Ожидают только удобного случая. Вам тогда сообщим», – информировала она подпольщиков[47].

Сведения о несостоявшемся побеге узников минской тюрьмы в январе 1943 года весьма скудны, до историков, похоже, дошли лишь несколько отрывочных упоминаний выживших заключенных – развернутого рассказа об этом событии, вероятно, не существует. Попытаемся из имеющихся фактов, зачастую противоречивых, воспроизвести ход событий.

Сама возможность готовить если и не восстание, то массовый побег, была обусловлена наличием среди работников тюрьмы нескольких человек, так или иначе связанных с подпольем, а также, вероятно, людей падких на вознаграждение. Одиночные побеги с «Володарки», иногда даже удачные, случались и до того.

Об одном из таких побегов уже после войны рассказал Павел Хмелевский (однофамилец члена подпольного горкома Константина Хмелевского). К осени 1942 года он был уже в партизанском отряде. Не подозревая о происходивших в Минске арестах, Хмелевский пришел на связь в город и был арестован на Комаровке 8 октября 1942 года. На допросы, как это чаще всего и бывало, его водили в СД, а затем возвращали обратно в тюрьму, в 94-ю камеру. 4 ноября ему организовали побег – с помощью таких людей.

Детали побега Хмелевский описал так: «В тюрьме работал наш человек … Липай Василий Михайлович, из Узденского района …  В отряде узнали, что я нахожусь в тюрьме и передали собранные ценности. Он, видимо, подкупил кого-то из немцев. Передали записку от Далидовича (командир партизанского отряда, а затем и бригады имени Пономаренко, действовала в Любанском районе) и Огейчика, которые знали Липая … 4-го он [Липай] вызывает меня, грубо толкнул, это было сделано специально, и втолкнул в группу криминальников. Эта группа должна была идти на работу … на 16 километре по Логойскому шоссе я на свой страх и риск сбежал. Липай дал топор, чтобы я обрубал ветки. Срубили елку, и я шел по ней, пока не дошел до вершины. А потом совсем ушел.»[48]

***

Побег готовили через 85-ю камеру. По некоторым данным, в этой камере в числе прочих заключенных сидели участники польского сопротивления, подчинявшиеся лондонскому правительству в изгнании. Валерий Надтачаев в 2017 году опубликовал на сайте Союзного государства статью, в которой уверенно говорит об их участии в событиях (без ссылки на источник информации, к сожалению): «Немецкие спецслужбы арестовали несколько человек из польской диверсионной группы «Вахляж», включая командира группы – уроженца Ошмянского повета Гродненской губернии Тадеуша Соколовского. В Лондоне было принято решение отправить в Минск спецгруппу с целью освобождения Соколовского.»[49] Члены этой группы должны были  передать в 85-ю камеру оружие; при содействии охраны вооруженные револьверами поляки предполагали вырваться из тюрьмы.

Косвенные подтверждения сказанному содержатся и в записках Сапуна (прямо утверждать о существовании польского сопротивления в оккупированном Минске он, вероятно, не мог, упоминания о польской составляющей тех событий носят у него характер намеков и полунамеков).

Насколько ему представлялось, готовившая побег заключенных из 85-й камеры группа по своему составу была очень разношерстной. Видимо, это в некоторой степени и послужило причиной ее провала, произошедшего за несколько часов до момента выступления.

В группу входили несколько поляков из Варшавы, работавших в Минске на различных предприятиях, а также несколько охранников – по преимуществу русских, несколько евреев из гетто, живших безвылазно в тюрьме и один немец с Поволжья по фамилии Дизер, он работал в администрации тюрьмы.

Оружием их снабжали в основном поляки, которые передавали его своим сторонникам среди охраны, а те понемногу заносили его в тюрьму. Те же поляки обещали подготовить в требуемый момент не менее 10 автомашин для того, чтобы вывезти организаторов побега и часть заключенных из города в лес[50].

Работавшая в тюремной столовой (чистила картошку) и постоянно проживавшая на территории тюрьмы девушка из гетто по фамилии Левина (была связана с одним из руководителей еврейского подполья Гиршем Смоляром), в основном подтверждает детали высказанной Сапуном версии. По ее сведениям, основу заговора составляли работавшие в тюрьме охранники – кто-то исходя из патриотических убеждений (в первую очередь – это Липай и Дизер), другие – по иным, более меркантильным побуждениям.

Василий Липай

О Василии Липае, уроженце Узденского района и, по некоторым свидетельствам, бывшем командире РККА, мы упоминали выше. Его отец воевал на фронте, их семья погибла и Липай, по словам Левиной, нанялся на службу, чтобы мстить врагу. Он много помогал заключенным. Начальник караула, волжанин, немец Дизер также поддерживал узников – сообщал родственникам, кто в какой камере сидел, передавал заключенным письма и приносил ответы. … Помогала еще одна надзирательница, а потом заведующая продуктовым складом некая Скоморохова. Она передала подпольщикам список полицейских, получавших паек в тюрьме[51] – это позволяло устанавливать контакты с теми из них, у кого еще проявлялись человеческие качества, а также с теми, кто был падок на вознаграждение в марках или вещами.

В августе 1981 года бывшая минская подпольщица Максимова Вера Васильевна написала воспоминания о деятельности в Минске разведгруппы Генштаба РККА Сергея Вишневского, с которой был связан ее муж Максимов Даниил (о группе Вишневского можно прочитать здесь). Даниил Максимов был арестован 3 октября 1942 года.  Руководитель разведгруппы Сергей Вишневский, согласно воспоминаниям Веры Максимовой, предпринял попытку освободить его. Максимова сообщает, что в тюрьме в то время работал надзирателем некий Миклашевский (во втором, немного дополненном и исправленном варианте своих записок Вера Васильевна называет его Климашевским), довоенный коллега ее мужа. Надзирателем тюрьмы был Поволжский немец по фамилии Дизер – «тоже наш человек». Выяснив эти детали, Вишневский принес Максимовой два нагана и велел передать их Миклашевскому. Она отнесла наганы к нему домой, а тот, судя по всему, сумел переправить оружие в камеру. 

Увы, побег не состоялся, так как заговорщиков кто-то предал. Работников тюрьмы, готовивших побег, а также заключенных 85-й камеры повесили во дворе тюрьмы. В их числе был и муж Максимовой Даниил, – об этом рассказала ей жена Миклашевского[52].

Левина, не понаслышке знавшая о происходивших в тюрьме событиях, в выступлении перед комиссией ЦК 1 августа 1958 года утверждала следующее. В подвальном этаже тюремного здания (в подполье, как заходишь в тюрьму, налево) была особая камера, в которой находились советские военнопленные из числа старшего комсостава – «шпала была самый низкий ранг». Они были на особом учете. Им привозили пищу из СД, варили отдельно, в баню водили отдельно, к ним трудно было пробиться и только женщины, обслуживавшие тюрьму, имели некоторую информацию об этой части заключенных.

Участники заговора из камеры № 85 хотели наладить связь с заключенными в подполье (в смысле – в подвале) командирами. Это было в первых числах января. Полицейский Гизер (вероятно, упомянутый выше Дизер) – начальник караула, и Липай передали в камеру личное оружие и гранаты. Накануне запланированного побега из камеры № 85 в коробочке от спичек в эту подвальную камеру спустили на нитке записку находящимся в подполье командирам. На посту стоял полицейский Борисевич с сыном. Он перехватил записку и отнес ее начальнику охраны (немец Гюнтер).

Вызвали гестапо. После этого все они [заключенные 85-й камеры] были выведены на тюремный двор и расстреляны. «Они были связаны с домом, который находился на Московском переулке недалеко от молочного завода. На утро окружили дом этот и сожгли весь дом и всех, кто в нем находился. Было большое зарево. Всех расстреляли, а трупы на еврейское кладбище свезли. После этого предатель Борисевич выдал Гизера (Дизера?) и Липая, которых повесили в тюремном дворе."[53]

Георгий Сапун с деталями несостоявшегося побега ознакомился уже после войны. По имевшейся у него информации, план побега состоял приблизительно в следующем. Предварительно в некоторые камеры требовалось занести оружие (что частично и было сделано), подтасовать так, чтобы в ночь освобождения по возможности было больше своих охранников на постах. Невдалеке от тюрьмы требовалось установить в укромном месте автомашины, ночью перерезать телефонные провода, и по сигналу при помощи своих охранников открыть камеры, в которых имеется оружие, напасть и разоружить охрану, после чего следовало открыть остальные камеры – для создания общей неразберихи, паники и свалки, что позволяло «под шумок» бежать посвященным в этот план узникам. Заговорщики хотели приурочить побег к бомбежке города советской авиацией, но этот важный фактор не поддавался учету, в этом отношении полагали надеяться на удачу.

Побег планировался на конец января 1943 г., основные события развернулись 28 и 29 января. 28-го участники операции, обеспечивавшие ее подготовку с воли, проводили расширенное совещание своего штаба в районе товарного вокзала (вероятнее всего, речь идет о том доме на Московском переулке, о котором рассказывала Левина – в ее изложении, правда, эти события разворачивались накануне запланированного побега заключенных из 85-й камеры). «Во время совещания, – продолжает Сапун, – бессомненно, по доносу какого-то провокатора немцы окружили [этот] дом … Завязалась перестрелка, в которой многие участники были убиты, а дом сгорел. Липай и еще несколько человек были захвачены живыми … На следующий день … вечером гестаповцы расстреляли 47 человек из 85-й камеры.»[54]

85-я камера находилась напротив и наискосок от 87-й, в которой сидели Сапун и его товарищи. Щиток, закрывавший глазок их камеры снаружи, был обломан и они могли наблюдать за расправой. В субботу, 29 января, ближе к вечеру в коридоре раздался шум. Их крыло тюремного этажа наполнилось вооруженными автоматами гестаповцами. В коридоре они установили два станковых пулемета. В камерах воцарилась тишина, все почувствовали, что предстоит что-то страшное. Стали ждать.

Из 85-й камеры вызвали по фамилиям двух человек. Здесь же, у двери камеры, от них потребовали выдать оружие. Те отвечали, что оружия нет. Раздалось два выстрела, они были убиты здесь же, в коридоре. Открыв окошечко в двери камеры, эсэсовцы потребовали, чтобы заключенные сейчас же выбрасывали оружие. Из камеры отвечали, что они оружия не имеют. В этот момент последовал сильный взрыв, от которого задрожала вся тюрьма. В 85-ю камеру бросили гранату[55]. (Пребывавший в это же время в минской тюрьме подпольщик Дементьев уточнял, что гранату в камеру немцы забросили через трубы, по которым шел теплый воздух[56].)

Выждав некоторое время, они спросили, остались ли живые в камере, и, открыв дверь, предложили выходить таковым по одиночке с поднятыми руками. Выходящих по очереди обыскивали и выстраивали в коридоре. Опять начался допрос – у кого и где оружие? Заключенные отвечали, что они ничего не знают. Здесь же, в коридоре, застрелили еще несколько человек. Остальных вывели во двор тюрьмы, заставили ходить по кругу и всех по очереди расстреляли – всего в этот вечер было убито 47 человек из камеры № 85. Среди погибших Сапун называет лишь двоих, арестованных по делу подпольного комитета – Синевича (сына; Синевич старший сидел в 87-й камере) и Барановского[57]; остальные, надо полагать, имели лишь косвенное отношение к минскому подполью – возможно, они только воспользовались его услугами для подкупа охраны.

Расправа над узниками 85-й камеры произвела удручающее впечатление на остальных заключенных. Камеры третьего этажа левого крыла тюремного замка, где разворачивались описанные события с ужасом ждали, что с ними могут расправиться точно таким же образом. Большинство заключенных не имело информации о подготовке побега и о разоблачении возникшего в 85-й камере заговора. Соседние с ней 86-я и 87-я камеры, полагали, что они станут следующими в ходе устроенной немцами расправы – вопрос заключался лишь в том, какая очередность будет избрана – пойдут ли каратели направо или налево от расстрелянной 85-й камеры?

Подавив попытку бунта в 85-й, немцы, однако, не ставили целью поголовного уничтожения остальных заключенных. Через час – два в тюрьму прибыла рабочая команда и провела в разгромленной 85-й камере основательный обыск. В его ходе были разломаны все подозрительные места, включая целые участки стенок, печки и т.д. На следующий день группа евреев из гетто продолжила эту работу, а к вечеру уже приступила к восстановлению разрушенного. Оружия в камере не нашли. Много позже были разговоры, что с появлением в коридоре эсэсовцев заключенные 85-й камеры успели выбросить его через окно, где несколько револьверов и гранаты подобрали имевшие отношение к происходившим событиям охранники[58].

***

Режим содержания арестантов в связи с произошедшими событиями значительно ужесточился.

24 часа в сутки камеры содержались на замке, вечером свет в них не зажигался, внешняя и внутренняя охрана была увеличена вдвое. Караул несли одновременно охранники тюрьмы и городская полиция. К дверям камеры они могли подходить только попарно. Дверь камеры могла открываться исключительно с ведома старшего охраны и в его присутствии. Пища, и без того ужасно скверная и мизерная по количеству, еще ухудшилась и уменьшилась. Всякие передачи были запрещены. Только к вечеру из 88-й женской камеры за водой выпустили 12-летнюю девочку. Санитарно-лечебные работники перестали заглядывать в камеры. Начались систематические обыски заключенных. Были изъяты даже кружки и ложки.

При таком положении прекратилась всякая связь с внешним миром[59].

Однажды поздно вечером Сапуна через глазок позвали к двери. На той стороне, в коридоре стоял знакомый еще по 54-й камере охранник Саша, который тогда принес ему первые передачи и помог связаться с женой. После расстрела 85-й камеры Сапун ни разу не видел его и полагал, что он тоже пострадал в ходе расправы с вызвавшими подозрение охранниками.

Саша передал ему раскрытую пачку махорки и сказал, что передать что-то еще у него нет возможности – строгость и контроль после случившегося были установлены страшные. «Приходим на работу – проверяют, уходим – тоже проверяют. Одному даже по коридору тюрьмы не разрешается ходить … даже пачку махорки [Саша] был вынужден вскрыть и отсыпать немного – как будто для личного пользования.»

Саша передал Сапуну привет от жены и сказал, что готовятся списки для вывоза заключенных. Тюрьму будут разгружать, так как не доверяют охранникам после случившегося и боятся налета партизан[60].

На следующий день в 85-ю камеру стали заселять бывших охранников тюрьмы, которые оказались на подозрении. Через три или четыре дня Липай, немец Дизер и захваченные с ними товарищи были «торжественно» повешены во дворе тюрьмы, как утверждает Георгий Сапун – в присутствии Вильгельма Кубе. Другая часть участвовавших в подготовке побега лиц, в их числе жена Антона Гука Анна Мицько (Мытько), несколько охранников и поляков были зверски замучены у ворот тюрьмы на глазах у заключенных, камеры которых окнами выходили в тюремный двор[61].

Эпилог

Спустя несколько дней, в первых числах февраля их вывели в коридор, выстроили у стены по одному. Кроме охранников вдоль их шеренги прохаживалось человек 10 немцев в эсэсовской форме. Они осматривали заключенных, некоторые фамилии вносили в какой-то бланк.

Из 87-й камеры в их список попали не все: в него были внесены только выглядевшие крепче других Короткевич, Герасименко, Иващенко и Сапун. Хмелевского не записали, он был слишком худ. Шугаева тоже.

В камере они стали строить догадки. Немногочисленные оптимисты предполагали, что в тюрьме будут улучшать питание, так как в ней сложилась высокая смертность от голода; шутники и скептики утверждали, что выбрали тех, кто пожирнее – отправят на мыло. Сошлись на том, что их, вероятно, будут посылать на работу, поэтому выбирали здоровых.

Потом на несколько дней установилась тишина, заключенные уже начали забывать о произошедшем, как вдруг всех записанных снова вызвали в коридор и повели на второй этаж. Там находилась канцелярия тюрьмы. Арестантов проверили, уточнили фамилии, год рождения, профессию и другие мелкие вопросы и вернули в камеры. Короткевич сообщил своим товарищам, что его вычеркнули из списка.

Спустя 3 – 4 дня их опять проверили по списку и объявили, чтобы готовились к выходу в коридор.

Из 87-й камеры вызвали человек 13, но из сидевших по делу Комитета – только двоих – Сапуна и Иващенко. Короткевич, Хмелевский, Шугай и Герасименко остались. Зато в тюремном дворе они встретили много знакомых, в том числе Гука, Сеневича и других, по большей части, рядовых подпольщиков.

После проверки их загнали в камеры флигеля, он находился во дворе тюрьмы. Это помещение, видимо, всю зиму было необитаемым, стены были намерзшие, а воздух – сырым и затхлым. Через всю камеру сплошным рядом шли сколоченные из свежих досок нары. Как только часть арестантов расселась на нарах, те не выдержали и рухнули – настолько много народа скопилось во флигеле. Вскоре по тюремной «почте» поступили сведения, что ночью их будут вывозить на расстрел.

Вечером им дали по литру болтушки и по консервной банке чаю. Такая щедрость удивила обилием пайки, кроме того болтушка была с мукой, а чай с сахарином; такого им в тюрьме никогда не давали.

Бывалые заключенные высказали очередную догадку: перед смертью приговоренных так обильно не кормят, перед расстрелом вообще по нескольку дней могли ничего не давать.

Сошлись на том предположении, что завтра их все же погонят на работу, поэтому и подкармливают. О работе они мечтали: нет стен, можно связаться с близкими, а то и устроить побег.

Часа через три им опять дали той же болтушки. Это обескуражило даже оптимистов.

На третий день их начали по списку вызывать из флигеля. Выходившим во двор на шею вешали фанерную трафаретку с номером. Предупредили, что за ее утерю грозит расстрел. Такое же наказание полагалось за побег – в этом случае расстреливали в пропорции 1 к 10: за одного бежавшего казнили 10 его товарищей. 

Несколькими «воронами» их отвезли на железнодорожный вокзал, машины подогнали вплотную к вагонам, арестантов под крики охраны и лай собак погрузили в вагоны и закрыли двери. 

В вагоне их оказалось человек 40. Меньшую половину составляли русские (русскими Сапун называет всех советских граждан – минчан, военнопленных, беженцев – независимо от их национальности); большая часть вагона была занята поляками из какой-то немецкой строительной фирмы. Охрана была внешняя, в специальных приспособленных к вагону будках.

Как только немного разместились в вагоне, начали исследовать его, каждую щель.

Результаты осмотра не разочаровали – среди них были люди опытные в таких делах. Всем было ясно, что прыгать нужно на ходу, не оттягивая этого момента, пока поезд шел по нашей территории.

– Способ побега – только один, – развивал план какой-то майор, имевший опыт побега из эшелона. – Взломать несколько досок пола вагона. Достаточно будет три доски. Во время движения это можно сделать, охрана не услышит. Бежать надо ночью. Во время движения поезда по одному выбрасываться на полотно через отверстие пола. Бросаться нужно в полусогнутом сидячем положении и немедленно ложится на полотно. Жертвы, несомненно, будут. Но иного способа нет.

Они поддержали этот проект и решили этой же ночью прыгать. Никто из них, пожалуй, даже мысли не допускал, что поляки не поддержат их план. Но те, выслушав предложение майора, отнеслись к идее бегства отрицательно.

Они были принципиально против побега. Во-первых, их «преступление» состояло в дезертирстве некоторого количества рабочих-поляков с расположенного в Минске предприятия, их же участие в этом деле не было доказано. Во-вторых, они полагали, что эшелон шел на Варшаву, они надеялись, что там им будет легче добиться рассмотрения их дела, а в случае неудачного его исхода заключение в польской тюрьме виделось им вполне приемлемыми наказанием. Поляки боялись, что затея с побегом лишь усугубит их положение, как, впрочем, и положение минских подпольщиков и призывали последних не форсировать события.  После длительных дебатов майор со своими сторонниками решили бежать без поляков, те запротестовали: удачный или неудачный побег «русской» части заключенных грозил оставшимся расстрелом. Поляки пригрозили поднять шум, если кто-либо начнет ломать пол. Будь их меньше, вопрос решился бы сам собою, но поляки составляли подавляющее большинство в их вагоне, ко всему прочему, они имели намного лучшие физические кондиции, поскольку пробыли в тюрьме лишь несколько дней.  Озлобленные, безвестный майор, Георгий Сапун и их товарищи уселись в углу вагона. Поляки заняли противоположную сторону – по диагонали. Они моментально превратились во врагов, видящих в эту минуту все зло только друг в друге, хотя, конечно же, и те, и другие были одинаково несчастными, к такому выводу пришел Георгий Сапун некоторое время спустя, к моменту написания своих воспоминаний (1949 год).

Тем не менее, как он потом убедился, это были самые подходящие, благоприятные условия для побега за все время его заключения. Потом ему было не раз обидно за упущенную возможность, тяжело и страшно вспоминал он ту ночь.

Надежды польской части вагона, что поезд идет на Варшаву, к общему сожалению не оправдались.  Через 10 – 15 минут после выхода эшелона со станции Ивангорода поляки поняли, что поезд пошел не на Варшаву, а на Радом – к Освенциму. Наши ничего не знали об этом месте. Поляки их просветили на этот счет: «Это концлагерь, самый страшный, какой только немцы могли придумать для истребления людей. Мы знаем, там больше месяца никто не выживает, там много печей (крематории) и всех сжигают, а пепел высыпают в Вислу. Попасть в Освенцим, это значит больше не жить, это хуже, чем смерть.»

Примечание 7: Ивангородская крепость (польск. Twierdza Dęblin) — русская крепость XIX века возле польского города Демблин, при впадении реки Вепш в Вислу.

На третий день пути, под вечер, поезд остановился, раздались крики немцев и лай собак. Они прибыли на станцию «Аушвиц».

При разгрузке эшелона почти в каждом вагоне оказалось по нескольку трупов. Часть заключенных совершенно не могла двигаться от истощения и трехдневной жажды.

Выживших построили по пять человек в ряд, окружили конвоем и повели в лагерь. На подходе к его воротам, они увидели заключенных, которые около дороги били камень и переносили его на дорогу, точно также, на руках, они носили доски и брусья. Все они были в рябой (черная с белой в широкую полоску) одежде, в такой же фуражке бескозырке и в деревянных башмаках. У каждого на левой груди и на брюках с правой стороны, чуть выше колена на белом фоне черными жирными цифрами были написаны номера. Все были страшно худые, лица бледно-желтые, глаза усталые и вся фигура являла усталость, забитость и приниженность.

- Так вот куда мы попали, -  сказал он идущему рядом Антону Гуку.

- Да, - ответил тот и по щекам у него покатились крупные слезы. Это были первые слезы, которые Георгий Сапун видел с момента своего ареста[62].

***

На этом заканчиваются записки Георгия Павловича Сапуна. О заключении в нацистских концлагерях он решил не распространяться, объясняя свое решение тем, что об этой стороне войны уже написано достаточно много (напомним, что записки Сапуна составлены были не позднее апреля 1949 года).

После возвращения в Минск, он составил и передал в НКГБ БССР Отчет «О Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г.». Этот документ представляет собой своего рода первоначальный, весьма усеченный, вариант его позднейших записок: органы госбезопасности в те времена в большей степени интересовали не столько переживания узника минского СД и городской тюрьмы, сколько характеристики членов подпольного комитета, с которыми он делил камеру. Выше мы несколько раз цитировали этот документ.

На последних его страницах Георгий Сапун (к сожалению, весьма лаконично) подводит итог своей истории. 

Первое время в «Освенциме» он встречал многих лиц, арестованных по делу Минского подпольного комитета, но их фамилий и степени участия в работе комитета не знал.  

В ноябре месяце 1944 г. в связи с приближением фронта заключенных из концлагеря «Освенцим» начали вывозить в другие, более удаленные от фронта лагеря. Он был переведен в концлагерь «Заксенхаузен», в котором находился до середины весны 1945 года. 21 апреля всех заключенных этого лагеря под конвоем погнали в направлении на северо-запад Германии. Дорогой из колонны в 50 тысяч человек около половины погибло. 4 мая ночью охрана разбежалась, а утром они увидели наши войска. Их освободили между городами Шверин и Кривитц.

По возвращении в Минск Георгий Сапун выяснил, что его жена, боясь преследований, вместе со своей сестрой и шурином – те тоже были врачами – бежала из Минска в Долгиново. Там в октябре 1943 г. все они были расстреляны немцами за связь с партизанами[63].

Жена Антона Гука Анна Мицько (Мытько) была задействована подпольщиками в подготовке побега узников из 85-й камеры, о ее участии в событиях Сапун тоже узнал только после возвращения в Минск из концлагеря в 1945 году. Когда дело раскрылось, она собиралась уходить из города в отряд, но ее что-то задержало. В начале февраля 1943 г. ее арестовали по этому делу. Некоторые участники тех событий говорили о ее расстреле, другие же утверждали, что ее зверски замучили у ворот тюрьмы.

Во втором письме Вере Давыдовой (апрель 1960 года) Георгий Сапун сообщал историку, что после возвращения в 1945 г. в Минск, он заходил на квартиру, где в 1941 – 1942 годах жила семья Антона Гука. От бывшего их соседа он узнал о судьбе их детей. В конце 1945 года Сапун специально выезжал в Слуцк и принимал посильное участие в устройстве их в детский дом. «Сами понимаете, что-либо большее, заслуживающее, в то время для них я сделать не мог», – сетовал он в письме историку.

Его товарищ по несчастью Антон Гук не пережил концлагерей. Георгий Сапун в своих записках ни единого раза не упрекнул друга – хотя однажды тот и признался ему в собственной слабости. Еще в вагоне поезда, на пути в Освенцим, Гук рассказал, как на допросе в минском СД под пыткой и под напором улик не выдержал и подтвердил, что давал читать ему письмо товарища Сталина.

До конца 1943 г. они вместе пребывали в «Освенциме», потом Гук был отправлен в «Маутхаузен». В октябре 1945 года, уже в Минске очевидцы сообщили Сапуну о том, что Гук, работая в каменоломне, весной 1945 года сильно заболел (парализовало правую руку и ногу) и был помещен в больницу. В апреле, перед вступлением в город союзников, немцы больницу взорвали; Антон Гук вместе с другими больными погиб[65].

 

---

Источники и литература

1. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 1 – 2

2. В. С. Давыдова. В битве за Отечество /Герои подполья. О подпольной борьбе советских патриотов в тылу немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны: сб. ст./Составитель В.Е. Быстров; ред. З.Н. Политов, - М.: Политиздат, 1965 г., с. 49

3. Новиков И. Руины стреляют в упор / И. Новиков – М.: Советский писатель, 1963, с. 188 – 190

4. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 15 – 16

5. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция) Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 6 – 7

6. ЦК КП(б)Б Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 41

7. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Документы и материалы партархива Института истории партии при ЦК КПБ о Ковалеве Иване Кирилловиче. 1939 г. – 1983 г. Из записи выступления Сапуна Г.Р. на совещании бывших участников Минского подполья. (Декабрь 1954 – январь 1955 г.) НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 205, Л. 257

8. ЦК КП(б)Б Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 46

9. ЦК КП(б)Б Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 43 – 44

10. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 34 – 35

11. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 35

12. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 35 – 39

13. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 40

14. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 41

15. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 43 – 46

16. Новиков И. Руины стреляют в упор / И. Новиков – М.: Советский писатель, 1963, с. 178, 179…

17. Минск старый и новый. Электронный ресурс. Код доступа: https://minsk-old-new.com/places/primechatelnye-zdaniya/tyurma-na-volodarskogo Дата доступа: 26.11.2020

18. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 47 – 48

19. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 49 – 51

20. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 52 – 55

21. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 56 – 58; Л. 61 – 63  

22. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 64 – 68

23. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 68 – 70

24. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 69 – 75

25. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 76 – 77

26. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 78 – 88

27. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 88 – 89

28. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 90

29. ЦК КП(б)Б. Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 51 (оборотная сторона)

30. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 90 – 94

31. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 94 – 95

32. ЦК КП(б)Б. Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 51 (оборотная сторона)

33. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 113

34. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Документы и материалы партархива Института истории партии при ЦК КПБ о Ковалеве Иване Кирилловиче. 1939 г. – 1983 г. Отчет Н. Т. Цветковой о деятельности подпольной группы, возглавляемой партийной организацией г. Минска во время оккупации немцами в 1942 – 1943 г. 26 мая 1945 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 205, Л. 273

35. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 28 мая 1958 г. -1 августа 1956 г. Выступление Цветковой Н. Т. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75, Л. 365

36. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 100 – 108

37. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 108 – 110

38. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 63 – 64

39. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 110

40. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 111 – 114

41. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 116

42. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 116

43. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 116 – 117

44. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 117

45. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 28 мая 1958 г. -1 августа 1956 г. Выступление Цветковой Н. Т. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75, Л. 371

46. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 119 – 122

47. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 123 – 124

48. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 29 мая 1958 г. Выступление Хмелевского. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75, Л. 224 – 225

49. Надтачаев Валерий. Люди из Великой Войны/Валерий Надтачаев – Электронный ресурс. Код доступа: https://www.postkomsg.com/history/215558/ Дата доступа: 10.12.2020

50. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 130 – 131

51. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 1 августа 1958 г. Выступление Левиной. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75, Л. 337

52. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Постановление Минского горкома КПБ от 26 мая 1982 года о признании подпольной группы Вишневского – Барсуковского … и материалы к нему (справки, список личного состава группы, личные листки по учету партизанских кадров) … май 1981 – 26 апреля 1982 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 240, Л. 74

53. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 1 августа 1958 г. Выступление Левиной. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75, Л. 341 – 342

54. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 131 – 132

55. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 126 – 127

56. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 1 августа 1958 г. Выступление Дементьева. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75, Л. 390 – 391

57. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 126 – 127

58. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 128

59. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 129

60. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 137 – 138

61. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 129 – 130

62. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. 1949 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65, Л. 136 – 149

63. ЦК КП(б)Б. Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 69

64. ЦК КП(б)Б. Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 – 13 октября 1945 г. Отчет о Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г. Сапуна Г.П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659, Л. 57 – 58