Одинцовы

31 августа 1944 года к Секретарю ЦК компартии Белоруссии, Председателю СНК БССР Пантелеймону Пономаренко обратилась с заявлением Мария Тимофеевна Одинцова. «Цель остатка моей жизни – реабилитировать честь трагически погибших за Родину и Советскую власть мужа и дочери», - писала она главе республики. Ее муж, Одинцов Леонтий Ефимович, «… искалеченный партизан гражданской войны, награжденный орденом Красного знамени, был расстрелян в числе 100 … заключенных … в минской тюрьме … фашистскими оккупантами…» [1, Л. 1]. Тем не менее, неосведомленные или злонамеренные люди после его смерти начали говорить о нем как о предателе.

Одинцов Леонтий Ефимович

ПРИМЕЧАНИЕ: Участник боев с немцами (1918 г.) и поляками (1919 – 1920), потерявший в польском плену правую ногу и пальцы обеих рук (отморожение), после гражданской войны Леонтий Одинцов недолгое время занимал нерядовые посты в СНК БССР (зам. наркома) и в секретариате белорусского ЦИК. С 1929 года, однако, вследствие доноса он был признан «политически неблагонадежным», в 1937 году был исключен из партии, потерял работу и квартиру. До осуждения, правда, в его случае дело не дошло, год спустя Одинцова восстановили в рядах ВКП(б), а в 1940 даже сняли выговор по партийной линии. Но карьере его, конечно, пришел конец. Последняя предвоенная должность Леонтия Одинцова – заведующий отделом кадров в конторе Вторчермет. (Шумейка М.Ф. Трагічны лёс вернага сына. [10, стар. 202 - 203]).

С дочерью дело обстояло еще хуже. В сентябре 1942 года по заданию Минского подпольного комитета Нина Одинцова была отправлена в партизанский отряд. Два последующих года Мария Тимофеевна не имела о ней никаких сведений. И только после освобождения Минска, разыскивая ее следы, она обратилась с расспросами к Батуриной Марии Ивановне, которая вместе с Ниной уходила из города к партизанам. Батурина дала страшный отзыв о ее муже и дочери, утверждая, что они были агентами немецких спецслужб. Она же сообщила Одинцовой, что Нина была расстреляна в партизанском отряде имени Ворошилова (точнее – в отряде им. Суворова, входившего в состав бригады имени Ворошилова), действовавшего в Копыльском районе. Выяснив, что бывший начальник особого отдела этой бригады Яковлев проживал в деревне Колядичи Минского района, Мария Тимофеевна 19 августа 1944 года посетила и его. Яковлев также заявил, что ее дочь Нина была расстреляна как шпионка, а ее муж был предателем-гестаповцем [1, Л. 1 (оборот) – Л. 2].

Таким образом, оба ключевых свидетеля – Батурина, с которой Нина пришла в отряд, и Яковлев, который ее там расстрелял – открыто выразили свое мнение о родных Одинцовой как о немецких агентах и предателях родины. Мария Тимофеевна не могла поверить явному с ее точки зрения оговору и просила руководителя республики рассмотреть дело по ложному обвинению ее мужа в предательской работе и дочери в шпионаже и привлечь к судебной ответственности виновных – Яковлева за расстрел Нины, Батурину – за распространение ложных слухов о ней как о шпионке.

«В случае подтверждения слухов о виновности моего мужа и дочери в предательстве и шпионаже – требую предать и меня суду как жену и мать “врагов Родины”», - так эмоционально заканчивала свое послание Одинцова [1, Л. 3 (оборот) – Л. 4].

Доподлинно не известно, читал ли Пантелеймон Пономаренко ее заявление. На первых порах ее письмо не имело никаких последствий. Спустя полгода, 19 февраля 1945 г., Мария Тимофеевна еще раз напомнила о своем деле. Второе ее обращение к Пономаренко было таким же смелым, но носило более деловой характер.

«Тов. Пономаренко

В августе месяце 1944 года я подала Вам заявление с просьбой реабилитировать честь моего покойного мужа, отдать распоряжение о расследовании дела об убийстве в партизанском отряде моей дочери, но до сего времени никаких результатов не получила … Подробности гибели моего мужа и о виновниках убийства моей дочери изложены в первом заявлении.

Обращаюсь к Вам, тов. Пономаренко, с последнею просьбой:

1.  Отдать распоряжение о производстве тщательного расследования по данному делу;

2.  В случае получения положительных результатов, реабилитировать честь моего покойного мужа – Одинцова Леонтия Ефимовича, который погиб в немецких застенках как истинный патриот своей великой Родины, чтобы никто больше не мог сказать, что он предатель и работник гестапо;

3.  Привлечь к ответственности, не взирая на лица, гр. Яковлева и Батурину, как действительных виновников в убийстве в партизанском отряде им. Ворошилова моей дочери – Одинцовой Нины.

Оставление без внимания и этого моего письма окончательно убедит меня в том, что я сама являюсь вредным и ненужным иждивенцем советского государства, как жена предателя-гестаповца и мать предательницы-шпионки.» [1, Л. 6]

Сама Мария Тимофеевна полагала, что причины произошедшей с ее дочерью трагедии, как и причины клеветнических измышлений в адрес ее мужа, кроются в связях их семьи с секретарем Минского подпольного комитета партии Иваном Ковалевым. Он, к тому времени уже признанный многими партийными руководителями республики провокатором, создавшим по заданию немецких спецслужб «подставной» подпольный горком, неоднократно посещал их квартиру, беседовал наедине с ее мужем и, надо полагать, давал ему поручения.

В одно из таких посещений (сентябрь месяц 1942 года) Ковалев узнал, что дочь Одинцовых Нина уже была связана с партизанским отрядом (на деле бригадой) им. Ворошилова и даже посещала его летом вместе с подпольщицей из гетто Лидман Лидой. Убедившись, что она рвется на активную работу к партизанам, Ковалев предложил Нине и присутствовавшей при разговоре подпольщице Марии Батуриной отправиться в этот отряд с заданием от подпольного комитета партии.

Выполнение задания, полученного от предателя Ивана Ковалева (установление от его имени связи с партизанским отрядом), как полагала Мария Одинцова, привело к непоправимой и роковой ошибке – к трагической гибели ее единственной дочери [1, Л. 2 (оборот) – 3].

Медленно и со скрипом, но дело Одинцовых сдвинулось с мертвой точки. Расследование провели в рамках партийного разбирательства в ЦК КП(б)Б, решение выносили партийные функционеры не самого высокого ранга – его итоги были оформлены в виде коротенькой справки, подписанной ответственным организатором Оргинструкторского отдела ЦК КП(б)Б Головко [1, Л. 35 – 36]. 

9 февраля 1946 года Головко обратился в партархив при ЦК КП(б)Б с просьбой выслать материалы по обвинению в предательстве Одинцовой Нины Леонтьевны (ее дело должно было быть храниться в партийном архиве вместе с другими документами партизанской бригады им. Ворошилова). Удивительно, но заведующий партархивом Попов не смог выполнить довольно рутинный запрос одного из отделов ЦК: среди хранящихся там документов дела Одинцовой не оказалось [1, Л. 31 – 32]. Этот факт оставляет очень большие сомнения в том, существовало ли оно вообще или же Нина Одинцова была расстреляна «без суда и следствия», а причастные к ее гибели лица не удосужились создать обвинительные документы даже задним числом.

Так или иначе, проводившим разбирательство партийным работникам (и нам вслед за ними) пришлось довольствоваться показаниями участников событий, данными ими почти четыре года спустя после расстрела девушки.

22 января 1946 года, начальник особого отдела партизанской бригады имени Ворошилова В. Яковлев отправил в ЦК КП(б)Б на имя Головко записку, в которой сообщал:

«По существу дела Одинцовой Нины поясняю следующее:

Отец Одинцовой (имя и отчество не знаю) имел тесную связь с секретарем Минского предательского комитета Ковалевым – «Заславским», часто находился с ним в кругу немцев. Летом 1942 года по сообщениям партизанской разведки Ковалев оказался предателем своего комитета, через которого было арестовано до 150 человек членов КП(б)Б, часть из которых была расстреляна. Осенью 1942 года Одинцова Нина была направлена немецкой разведкой (гестапо) в партизаны со шпионским заданием.» [1, Л. 12]

Подробностей дела в связи с давностью происходивших событий Яковлев не помнил, а потому за деталями отослал адресата к бывшему своему подчиненному – оперуполномоченному НКВД партизанского отряда им. Суворова Гуриновичу Виктору Ивановичу.

Гуринович действительно имел о деле Одинцовой более полное представление. В своем сообщении в ЦК он указывал, что Нина Одинцова, находясь в отряде, собирала сведения о командовании отрядов и бригады, интересовалась предстоящими операциями партизан, расспрашивала о месте и времени их проведения. Все эти обстоятельства вызывали подозрение у командования. Дальше – больше. Во время одного боя против карательной экспедиции немцев в октябре 1942 года, Одинцова, находясь при пулеметном расчете, подавала немцам, наступающим на партизан, условные сигналы. Более того, во время этого боя она пыталась перебежать на сторону немцев, «… бросила шубу, которую ей дала тов. Степанова (Вера Павловна Степанова, находившаяся при бригаде им. Ворошилова член Минского подпольного обкома), но была задержана партизанами». Имея такие «неоспоримые» материалы и сигналы, изобличающие Одинцову в принадлежности к немецкой разведке, уполномоченный ЦК КП(б)Б Варвашеня, начальник особого отдела бригады им. Ворошилова Яковлев и командование отряда им. Суворова дали санкцию на арест Нины Одинцовой. Следствие вел Гуринович. Он допросил свидетелей-партизан (фамилии которых в момент написания отчета не помнил), а потом и саму Одинцову. 

В результате, «…личным признанием было установлено, что Одинцова Нина являлась агентом Минского гестапо и имела тесную связь с ложным комитетом КП(б)Б, организованном немецкими разведывательными органами в г. Минске для выявления советского подполья в тылу немцев» [1, Л. 8 – 9].

Для восстановления объективной картины произошедшего проанализируем события в их развитии, используя для этого информацию из максимально большого количества имеющихся источников. Помимо обращения Марии Одинцовой в ЦК и записок Яковлева и Гуриновича, это, в первую очередь, показания одного из главных свидетелей и действующих лиц трагедии Марии Батуриной.

19 декабря 1944 года с ней беседовали в Комиссии по составлению хроники Великой Отечественной войны. В Национальном архиве РБ хранится стенограмма этой беседы. Для целей нашего исследования этот документ имеет важное значение, поскольку отражает события по горячим следам, позволяет восстановить некоторую их последовательность, тогда как в других источниках этому не уделяется достаточного внимания.  

Война застала Батурину в Друскениках, в июле она пешком добралась до Минска, а осенью 1941 года ее сослуживец довоенных лет Назарий Герасименко познакомил ее с членом подпольного комитета Никифоровым (Ватиком). До весны – лета 1942 года она выполняла отдельные задания подпольщиков, в основном, по ее же словам – «слушала радио». Летом ее ввели в состав Сталинского подпольного РК (секретарь – Герасименко), а в конце августа отправили в Южную зону Минской области (Слуцкий, Любанский, Копыльский и др. районы) в качестве связной подпольного горкома с действовавшими там партизанами (бригада имени Ворошилова под командованием Филиппа Капусты).

Посылал в «командировку» ее лично Ковалев. Их познакомил на Комаровке незадолго до этого Герасименко; с Ковалевым она пришла на Советскую, 2 (точнее, на Советскую, 4). В этом доме (квартира 2) жила семья Одинцовых – знакомые нам Леонтий Ефимович, его жена Мария Тимофеевна и их дочь Нина. Как оказалось, Нина уже бывала в партизанском отряде в Копыльском районе, позже Батурина узнала, что там с ней не стали даже разговаривать, посчитали 17-летнюю девушку ветреной, а им нужен был человек серьезный. Со слов Батуриной получается, что именно ей отводилась главная роль в установлении связи с партизанами, а Нина Одинцова выполняла при ней роль проводника.

Ковалев написал письмо в отряд, выдал Батуриной тысячу рублей и пустые бланки пропусков для передвижения за пределами города. Суть полученного задания заключалась в следующем: девушки должны были сообщить партизанам, что в Минске создан городской подпольный партийный комитет и, следовательно, как полагала Батурина, партизанский отряд должен войти ему в подчинение, для чего Ковалев просил прислать из отряда связного [6, Л. 450 – 452].

О том, как оценивали ситуацию в базировавшемся в тех краях подпольном обкоме и подконтрольных ему партизанских отрядах, подробнее рассказала Александра Игнатьевна Степанова. В начале июля 1942 года ее, как члена обкома, секретарь подпольного обкома Василий Козлов направил в Слуцкую зону для установления связи с действовавшими там партизанами. Одновременно ей было поручено выяснить положение дел в Минске.

Во второй половине августа 1942 г. в район дислокации бригады имени Ворошилова, при которой находилась Степанова, прибыли две девушки – связные от минских подпольщиков. Это было первое посещение Нины Одинцовой (вместе с Лидой Лидман) партизан Слуцкой зоны. С ними беседовал командир бригады Филипп Капуста. Видимо, девушки не произвели на него впечатления. Комбриг отправил их обратно в Минск с сообщением, что по вопросам связи с городским подпольем он будет говорить только с кем-то из его руководителей [1, Л. 14]. С этим и была связана вторая «командировка» Нины Одинцовой в партизанскую зону (совместно с Батуриной) – они должны были организовать связь с отрядом на более высоком уровне.

Батурина и Одинцова успешно прошли непростой путь и в скором времени оказались в штабе соединения. Как выяснилось, Степанова была знакома с Одинцовым Леонтием Ефимовичем по довоенной работе в ЦИК БССР. Нина сообщила, что ее отец является членом Минского подпольного горкома партии и что секретарь этого комитета Иван Ковалев живет у них на квартире под кличкой Невский. Также она сообщила, что у них на квартире проводятся заседания подпольного горкома и назвала несколько фамилий входящих в его состав подпольщиков, среди которых был еще один знакомый Степановой по довоенной работе – Иосиф Будаев (он, как и Леонтий Одинцов, не являлся членом горкома, но играл весьма значительную роль в движении).

Работа Минских подпольщиков заинтересовала Степанову. У нее возникла идея проникнуть в город и побывать на заседании горкома. Это ее мнение одобрил и недавно назначенный руководителем Слуцкого подпольного межрайкома партии Иван Варвашеня.

Решение вопроса о способе проникновения в Минск предложила Одинцова. Она взялась организовать изготовление для Степановой немецкого паспорта с пропиской в городе. Для этого Степанова отклеила свою фотографию из удостоверения личности и передала ее Батуриной. Было решено оформить для Степановой документы на имя Александровой Веры Павловны. Кроме того, через Нину она передала письмо ее отцу Леонтию Ефимовичу, в котором рекомендовала подпольному горкому не лезть в дела партизан, а заняться городом Минском, проводить агитацию и пропаганду среди населения города, проводить диверсии на предприятиях и на железной дороге [1, Л 16].

Из сказанного видно, что на этом первоначальном этапе взаимоотношений Нины Одинцовой с партийным и партизанским руководством Слуцкой зоны не возникло особых осложнений. Мария Батурина в своих воспоминаниях сетовала на некоторые неприятные особенности в поведении Одинцовой, но это были скорее причуды семнадцатилетней девушки, вырвавшейся на свободу, которые никак не свидетельствовали о ее предательстве.

В дороге она вела себя возмутительно с точки зрения конспирации. Если Батурина старалась не афишировать перед случайными попутчиками и жителями деревень свой интерес к местам обитания партизан, то Нина буквально в каждой лесной деревушке интересовалась у местного населения наличием в округе партизан и просила их отвести к командиру. В партизанском лагере она проявляла чрезмерный интерес к устройству партизанского уклада и утомила окружающих вопросами о том, есть ли в отряде танки и артиллерия. Партизанскому руководству приходилось от нее буквально прятаться. «Где мы ни сядем, она подойдет», - сокрушалась ее нескромному поведению Мария Батурина. Варвашеня с ней не стал разговаривать.  Степанова прямо заявила Батуриной: «Мы этой девушке не верим, пусть она так и скажет Ковалеву и Герасименко» [6, Л. 453]. Если трактовать слова Батуриной не буквально, то Нину Одинцову в бригаде на первых порах заподозрили отнюдь не в измене, а, скорее, в чрезмерной навязчивости и надоедливости.

Отношение к деятельности Минского подпольного комитета на уровне партийного руководства Слуцкого межрайкома на этом этапе тоже совсем не свидетельствовало о недоверии или подозрительности – возможно оно было немного предвзятым с точки зрения оценки его деятельности, но не более того. Прочитав письмо Ковалева, в котором тот предлагал партизанскому и партийному руководству установить более тесные связи и приглашал для этого их представителей в Минск, Варвашеня сказал Батуриной: «передай ему [Ковалеву], пусть меньше говорит, а больше делает, больше проводит диверсий … В следующий раз будешь идти, приведи его» [3, Л. 353]. 

Они пробыли в бригаде месяц, причем содержали их разных местах. Варвашеня, улучив минуту (избавившись от назойливости Нины Одинцовой), еще несколько раз разговаривал с Батуриной. В этих беседах он подробнее охарактеризовал свое видение взаимоотношений с городским подпольем: «Если вы можете оружием помочь отрядам, собирайте, мы его заберем. Вам мы дадим взамен взрывчатые вещества, мины … У вас там занимаются только разговорами, а конкретных мер не принимается. Вот вам взрывчатые вещества, приступайте к работе, а мы с вами будем связь держать. Это … не 1917 год, когда нужно было разъяснять, что такое советская власть, это все знают. Агитацией вы только себя раскроете» [6, Л. 453].

Во второй половине сентября Варвашеня написал Ковалеву письмо. Девушкам запрягли лошадь, и они выехали обратно в Минск. Возвращались как «западницы», везущие в город продукты для обмена. В целях конспирации (и не только ради этого, надо полагать) в телегу им положили мешок муки и половину свиной туши – пол-кабана, по выражению Батуриной. Ей вновь не понравилось поведение Нины, которая накрасилась, завилась и не обращала ни малейшего внимания на конспирацию. Окружающим Батурина стала говорить, что они не знакомы, что девушка попросилась подвезти ее до Минска [6, Л. 453].

24 сентября они вернулись в город. Зашли к Одинцовым, там их поджидал Ковалев. Батурина рассказала ему о беседе с уполномоченным ЦК партии, но фамилии Варвашени (по просьбе последнего) не назвала. В ее пересказе позиция Варвашени в отношении возможных контактов с Минским горкомом была достаточно жесткой, она в значительной степени ставилась в зависимость от активизации диверсионной работы в городе: если горком будет ограничивать свою деятельность агитацией, то с ним прекратят связь.

Ковалев, вероятно, был не удовлетворен результатами их поездки. «Вы ничего не узнали», - заявил он Батуриной. Тем не менее, он согласился с необходимостью отправить в отряд для связи кого-то из членов горкома и забрал у Батуриной фотографию Александры Степановой – для того, чтобы оформить ей документы для посещения города.

В этот же день, вернее, в ночь на 25 сентября был арестован член горкома Вячеслав Никифоров (Ватик), затем арестовали Назария Герасименко и всю его семью (жену и дочь). У него в те дни скрывался Скромный (подпольщик из гетто Григорий Смоляр). Он успел через окно выбраться на чердак и таким образом избежать ареста [6, Л. 454]. Так начался второй, осенний разгром Минского подполья.

Две недели Батурина скрывалась на уцелевших квартирах, так как в это время невозможно было выйти из города [3, Л. 355]. Нина Одинцова, судя по многочисленным свидетельствам, раньше нее сумела выбраться из Минска. Мария Тимофеевна Одинцова в своих письмах в ЦК указывала, что произошло это 6 октября, когда за их квартирой была установлена слежка со стороны гестапо [1, Л. 2].

Возможно, это произошло даже раньше. Мария Батурина, ссылаясь на слова самой Нины, говорит, что из Минска она ушла 30 сентября [1, Л. 13]. Это похоже на правду, поскольку Александра Степанова рассказывает, что Нина Одинцова вернулась из города в первых числах октября 1942 года. Даже с учетом того факта, что добираться приходилось окольными путями и дорога занимала, как правило, несколько дней, вполне можно предположить, что Мария Тимофеевна Одинцова ошиблась в датировке и Нина появилась в отряде действительно в самом начале октября. Там она рассказала, что в Минске в массовом порядке начались облавы и аресты советских граждан, заподозренных в подпольной работе и в связях с партизанами. Она сообщила, что к ней на квартиру также приходили из гестапо, но ей удалось ускользнуть, уйти из города и добраться до партизан. После этого она была оставлена при штабе бригады им. Ворошилова.

Ждали возвращения Батуриной. Она вернулась, как утверждает Степанова, через несколько дней после Одинцовой [1, Л. 16 – 17].

Александра Степанова ничего не сообщает об инциденте, случившемся в дороге. Между тем, это был, пожалуй, ключевой момент в разворачивающейся драме.

Уполномоченный особого отдела отряда им. Суворова Гуринович в числе других поступков, «изобличающих» Нину Одинцову в предательстве, приводит такой весьма любопытный факт: «В последнее время, когда Одинцова была [уже] под подозрением, ей запретили выход из отряда в город Минск и установили за ней постоянное негласное наблюдение.» Начальник особого отдела бригады имени Ворошилова Яковлев, конкретизирует слова своего подчиненного и называет следующую причину ограничения ее свободы. «За короткое время пребывания в отряде Одинцова неоднократно пыталась уйти в Минск якобы для встречи с отцом.» [1, Л. 12 – 12 (оборот.)], - пишет он в упомянутой выше «отписке», направленной в ЦК.

Установленное Гуриновичем негласное наблюдение за девушкой не помогло удержать ее в узде. Мария Батурина, как мы уже установили, несколько позже Нины выбралась из Минска. По пути в отряд в 70 километрах от Минска в Слободском лесу она встретила Одинцову, которая вместе со знакомой партизанкой Тосей шла в Минск. Батурина предложила им вернуться – в виду продолжавшихся в городе арестов.  Попутчица Нины сразу согласилась с этим, а сама Одинцова категорически отказалась, утверждая, что сможет пройти в город. С помощью еще одной партизанки, подоспевшей к месту событий, Батурина насильно заставила Одинцову вернуться в отряд [1, Л. 13]. Там расценили этот демарш девушки как попытку дезертирства, что, на наш взгляд, никак не вписывается в общую канву поведения Нины Одинцовой – независимо от того, являлась ли она советским патриотом или агентом Минского СД: в обоих случаях у нее не было оснований для бегства.

Что же на самом деле влекло Нину в опасный город, в котором продолжались аресты и из которого она только недавно сумела выбраться? Некоторый свет на случившуюся историю, возможно, проливает упоминание ее матери Марии Тимофеевны о том, как Нина уходила из города. «Когда за нами и нашей квартирой была установлена слежка со стороны гестапо, дочь моя, Нина, совсем неожиданно … ушла в отряд им. Ворошилова.» [1, Л. 2 (оборот.)] Что означает «неожиданно»? Среди возможных причин выскажем предположение, что Нина бежала из города без заранее оговоренного плана, возможно даже без ведома родных и без их разрешения. А потом, в отряде переживала за отца, арест которого был неминуем. Особенности характера девушки, ее юный возраст и неопытность вели к наивным попыткам спасти отца. Один из немногих выживших членов Минского подпольного горкома Алексей Котиков (со слов других подпольщиков, сам он не был знаком с Одинцовыми) подтверждает такой мотив в поведении Нины Одинцовой: «… она хотела пойти в Минск, боясь за жизнь своего отца. Ей запретили идти, но она все-таки пошла. Потом, когда возвратилась … в отряд, было сказано, что она хотела перебежать к немцам … не поняли ее и загубили молодую жизнь.» [3, Л. 198]

Вернувшись в бригаду, Мария Батурина рассказала Варвашене о произошедшем в дороге инциденте. В эти же дни в отряды начали приходить спасшиеся от арестов в Минске подпольщики; они все чаще высказывали предположение, что виновником арестов был Ковалев, который жил на квартире у Одинцовых, при том, что отец Нины, был членом «подпольного горкома», организованного Ковалевым [1, Л. 20] (последнее утверждение ошибочно, Леонтий Одинцов не входил в состав руководства подпольного горкома).

Сообщения о Ковалеве («Невском») как о предателе начали поступать и в ЦК КП(б)Б к Пономаренко и в Белорусский штаб партизанского движения к Калинину. Во второй половине октября 1942 г. руководитель действовавшей в Минске разведгруппы ГРУ Генштаба РККА Сергей Вишневский в радиограммах от 19 и 23 числа информировал Разведуправление о ситуации в городе: «…восемь человек … горкома арестованы. Предал член горкома под кличкой «Невский». Идут большие аресты…»; «… Невский предал горком. Идут аресты» [5, Л. 4]. Несколькими днями позже эти сведения были переданы из Генштаба в ЦК КП(б)Б [7, Л. 3].

27 – 28 октября Пономаренко получил подтверждение данной информации и по своим каналам – от секретаря Минского подпольного обкома Романа Мачульского и находившегося там с инспекцией секретаря ЦК КП(б)Б Иван Ганенко: «По данным Варвашени и наших осведомителей в Минске на 15.Х арестованы комитет и коммунисты общим числом 272 человека. … Комитет работу прекратил … Предатель Невский – Ковалев … В настоящее время Невский – Ковалев находится на свободе.» [6, Л. 60]

Решение было принято не сразу. Пантелеймон Пономаренко предложил партизанам «…строго проверить [информацию], не доверять только заявлениям» но, одновременно с этим, дал указание сообщить базировавшимся вокруг Минска бригадам и отрядам о предательстве Невского и потребовал от их командования “директивы, рассылавшиеся Невским, не исполнять, а людей его, где они есть, взять в проверку” [6, Л. 60], а внушающих сомнения – задерживать [8, с. 134].

Как выяснилось много позже, в эти дни Ивана Ковалева пытали в минском СД, более-менее весомые доводы о начале его сотрудничества с немецкими спецслужбами появятся у сторонников этой версии лишь к концу декабря – началу января 1942 – 1943 г.

Тем не менее, механизм был запущен. Ход событий сделал положение Нины Одинцовой в отряде весьма непростым. Она не скрывала тесных связей их семьи с Ковалевым. Как это часто бывает, окружающие начали выискивать в ее образе жизни поступки, которые бы подтверждали ее предательство, и, надо сказать, находили их в самых неожиданных проявлениях. Против нее начинали играть обыденные для других жителей оккупированного города факты.

Так, Александра Степанова посчитала весьма подозрительным, что в конце 1941 года Нина Одинцова работала официанткой на фабрике-кухне в немецко-офицерской соловой, а уж после того, как стало известно, что девушка закончила трехмесячные курсы машинисток и работала в немецком учреждении «на пишущей машинке с немецким шрифтом», а затем и вовсе переводчицей, вина Одинцовой в ее глазах, можно сказать, была доказана [1, Л. 17].

Бывшая подпольщица, оказавшаяся к тому времени в отряде, Анастасия Фоминична Веремейчик (до войны работала преподавателем марксизма-ленинизма в мединституте), весьма к месту вспоминала, что Нина Одинцова рассказывала партизанам, как перед выходом в отряд на квартире у ее отца был устроен шикарный бал в честь ее именин. Центральной фигурой на празднике были Ковалев – Невский, и она, Нина [1, Л. 20].

В конце октября 1942 года Веремейчик была командирована из отряда им. Суворова в Минск. В числе других заданий особым отделом отряда ей было поручено побывать на квартире у Одинцовых и узнать, арестован ли отец Нины. Разумеется, не из праздного любопытства уполномоченный особого отдела Гуринович Виктор Иванович устроил эту проверку. 

Веремейчик дважды посетила интересующую квартиру. С Одинцовыми до того она не была знакома, с Ниной впервые увиделась в октябре 1942 г. в Ворошиловской бригаде. Самого Леонтия Ефимовича дома она не застала, а его жена при первом ее посещении сказала, что муж находится в деревне, а во второй раз и вовсе утверждала, что тот ушел в Западную Белоруссию. От жителей дома Веремейчик узнала, что Одинцов не был арестован [1, Л. 20 – 21]. Этот факт, надо полагать, подлил масла в огонь недоверия к Нине, хотя, в общем-то, свидетельствовал всего лишь о том, что Леонтий Одинцов скрывался.

Сосед Одинцовых по дому, которого в первые дни оккупации Леонтий Ефимович «прощупывал» на предмет участия в подпольной организации, Степан Игнатьевич Селях 9 апреля 1946 года был вынужден написать объяснение «По вопросу работы и поведения Одинцова Леонида Ефимовича в период 1941 – 1942 г. до его ареста». В нем Селях утверждает, что Леонтий Одинцов был арестован месяца через два после Ковалева, то есть – в декабре1942 г. [1, Л. 22] (в полном списке минских подпольщиков, содержащемся в вышедшем в 1995 году исследовании белорусских архивистов, его арест датируется октябрем месяцем 1942 года [9, с. 96]).

Такое его утверждение, вероятно, основывается на том, что об аресте Леонтия Одинцова долгое время никто в доме не знал, за исключением соседей по этажу. Сам Селях об аресте Одинцова узнал от Анастасии Веремейчик, а это, как мы увидим ниже, был крайне ненадежный источник. Помимо прочего, она высказала предположение, что Одинцов шпион – исходя, надо думать, из того факта, что долгое время в разгар арестов он, якобы, оставался на свободе.  Для установления истины Селях предложил выяснить условия содержания и поведение Одинцова в тюрьме [1, Л. 29 – 30].  Они «установили», что Одинцов сидел на втором этаже, выглядел свежо и бодро и, как уточняла впоследствии Веремейчик, через окно мимикой переговаривался с полицаями [1, Л. 22].

Оставим без комментариев последнее утверждение ввиду его явной нелепости. Степан Селях утверждает, что Одинцов длительное время находился в заключении, поскольку жена носила ему передачи в тюрьму ежедневно в течение двух или трех месяцев. Потом Леонтия Одинцова вывезли из тюрьмы и были слухи, что вывезли его в душегубке [1, Л. 29 – 30] (в душегубке из минской тюрьмы заключенных вывозили, как правило, в Тростенец). Жена Одинцова в своем обращении к Пономаренко утверждала, что ее мужа казнили 1 июля 1943 года после 8-месячного пребывания в тюрьме [1, Л. 1]. Если Мария Тимофеевна не ошибается в датировке, то арест Леонтия Ефимовича приходится на 1 ноября, что фактически не противоречит результатам изысканий, проделанных белорусскими архивистами.

Впрочем, в другом письме, написанном много раньше процитированного, Мария Тимофеевна Одинцова называет точную дату ареста ее мужа. 14 декабря 1942 года она обращалась к Генеральному комиссару Белоруссии Вильгельму Кубе с прошением следующего содержания: «В ночь с 23 на 24/X.42 мой 50-летний муж Одинцов Леонтий был арестован полицией гестапо. В настоящее время он находится в тюрьме города Минска. Причина его ареста мне не известна, но я могу сказать, что при советской власти с 1929 года все это время он преследовался как политически неблагонадежный. В 1937 году он был уволен с работы и выселен из своей квартиры. Он инвалид, без правой ноги и без пальцев на обоих руках, а также полуглухой. В течение войны он чувствовал себя очень плохо, часто лежал в постели и поэтому всегда находился дома. Я прошу пересмотреть его дело и, если это только возможно, то ускорить. Я прошу освободить его из тюрьмы. Одинцова. 14/XII.42» [11, Л. 230]. Как это видно из сказанного, и это прошение Марии Тимофеевны осталось без внимания.

Вскоре после ареста мужа Мария Одинцова на некоторое время покинула город. Анастасия Веремейчик утверждала, что она приезжала в Копыльский район, в котором базировалась бригада имени Ворошилова (искала следы дочери?) После возвращения в город Мария Тимофеевна переехала из своей квартиры по неизвестному адресу, не сообщив никому из соседей о новом своем местожительстве. По непонятной причине Веремейчик весьма подозрительно отнеслась к этим простейшим мерам предосторожности. Не меньшее подозрение вызвало у нее сообщение Степана Селяха о посещении пустой уже квартиры Одинцовых по ул. Советской гестаповцем, который разыскивал Нину [1, Л. 21 – 22].

Интерес партизанского руководства бригады имени Ворошилова к их квартире возник не на пустом месте. «Шпионская» деятельность отца и дочери Одинцовых по мнению многих участников событий подтверждалась их знакомством с руководителем «провокационного» горкома Иваном Ковалевым. В связи с этим особый интерес представляет вопрос о том, явился ли расстрел Нины Одинцовой результатом самодеятельности местных партизан или же был следствием санкционированной сверху «охоты на ведьм». Как полагал белорусский историк Константин Доморад, известная реакция Пантелеймона Пономаренко на происходившие в Минске события послужила основанием для расправы над Ниной Одинцовой, так как давала право партизанскому командованию принимать любое решение в отношении прибывавших из города подпольщиков [8, с. 134].

С другой стороны, сводить причины расстрела Нины Одинцовой лишь к ее контактам с секретарем горкома Ковалевым было бы на наш взгляд ошибочным. В отношении той же Марии Батуриной имелось не меньше оснований для подозрений в связях с «предателем» Ковалевым: Батурина доставила в бригаду письмо от Ковалева, она же вела разговоры с Варвашеней и Степановой от имени Минского подпольного комитета, иными словами, именно она выступала в качестве эмиссара секретаря Минского подпольного горкома, «оказавшегося», как выяснилось позже, провокатором и предателем. И, тем не менее, Марии Батуриной предоставили шанс. После возвращения из Минска Варвашеня дал ей задание в Слуцк. Как полагают многие современные исследователи (в их числе и Константин Доморад), это была своего рода проверка пришедшей в бригаду по поручению Ковалева подпольщицы [8, с. 125].

Мария Батурина доставила в Слуцк мины и взрывчатку, с помощью которой местные подпольщики взорвали здание почты, радиоузел и электростанцию. После диверсии она же вывезла исполнителей из города и доставила их в отряд [3, Л. 355 – Л. 357].

Житейски более опытная, чем Нина – безрассудный и разбалованный ребенок, Мария Батурина уцелела в той непростой и для нее ситуации. Позднее Мария Тимофеевна Одинцова обвиняла ее и в этом – не справедливо, как нам кажется. Уже после освобождения Минска, в конце июля 1944 года, она посетила вернувшуюся в город Анастасию Веремейчик. Спрашивала о Нине, так как та находилась в бригаде имени Ворошилова осенью 1942 года. Правды о Нине Веремейчик ей не сказала, посчитав, что не имеет на то полномочий.  Неделю спустя Одинцова подкараулила ее недалеко от пассажирского вокзала, и стала обвинять (заодно с Батуриной) в том, что по их вине погибла ее дочь Нина.  «Почему в отряде убили Нину, а Батурина, которая тоже знала Ковалева – Невского, осталась в живых?» - задавалась вопросом Мария Тимофеевна и сама же на него отвечала: «Батурина … осталась в живых … как более опытная, умеющая … лучше обманывать начальство и маскироваться, она и погубила ее неопытного молодого птенчика Нину…» [1, Л. 22 – 23].

Сейчас уже трудно судить, имелись ли у командования бригады мотивы для ее расстрела помимо связей с Ковалевым, которые Нина Одинцова не скрывала и о которых охотно рассказывала в отряде. Озвученные участниками событий подозрения выглядят настолько нелепыми, что невольно вызывают весьма серьезные сомнения в справедливости приговора.

Что-либо доказать Нине Одинцовой шанса не предоставили. Вместо этого ее неуклюжие попытки проявить себя в бою, командование отряда имени Суворова, а потом в бригаде у Капусты и в межрайкоме у Варвашени расценили как акты явного предательства.

7 ноября 1942 года в зоне дислокации бригады имени Ворошилова (Старицский лес в Копыльском районе) ее отряды вели бой с немцами. По просьбе Одинцовой она была придана командиру пулеметного взвода отряда им. Суворова. В этот день взвод держал оборону на кладбище, перекрывая дорогу в направлении Велешинского леса, куда должен был продвигаться противник. Когда на дороге появилась немецкая автоколонна, взвод открыл по ней пулеметный огонь. Противник спешился и начал разворачиваться для атаки, «и тогда из засады поднялась Одинцова Нина и бросилась бежать в сторону противника. Партизаны заставили ее вернуться обратно, и на их расспросы, почему она это делает, Одинцова ответила: «Хотела предупредить немцев, чтобы они не стреляли, так как в засаде находится полиция». Так описывает случившееся Александра Степанова [1, Л. 17 – 18]. Позже этот эпизод послужит одним из основных доказательств в арсенале уполномоченного особого отдела отряда им. Суворова Гуриновича в деле по обвинению Одинцовой в предательстве. Он расценил поведение Нины Одинцовой как попытку перебежать на сторону противника в разгар боя. Остается неизвестным, по какой причине Гуринович не задавался вопросом, зачем хитрый, коварный и хорошо законспирированный агент, каким в глазах обвинения представала Нина Одинцова, повел себя в этом эпизоде неразумно и нелогично.  

Версия, высказанная девушкой в оправдание своего поступка, не была принята во внимание. Между тем, владея на достаточно хорошем уровне немецким языком (работала переводчицей в немецком учреждении) семнадцатилетняя девушка – судя по рассказам Батуриной, наивная и неуравновешенная – вполне могла решиться на необдуманный поступок: обмануть врага, вызвать замешательство в его рядах, крикнув на немецком языке, что в засаде находятся не партизаны, а союзники немцев – полицейские. Увы, использовать в полной мере «военную хитрость» ей не удалось.

Как это было «установлено» следствием, в том же бою Нина Одинцова передавала условные сигналы наступающим немецким частям, указывая, где находится пулеметный расчет партизанской бригады. Прокомментировать это утверждение Гуриновича с точки зрения логики и здравого смысла также не представляется возможным – если только не принимать во внимание более чем очевидные попытки партизанских следователей изыскать на Нину Одинцову побольше компромата, что в конечном итоге и привело к гибели девушки.  18 ноября 1942 года Нина Одинцова была расстреляна в отряде имени Суворова [10, с. 203] с ведома командования бригады имени Ворошилова и с санкции секретаря Слуцкого межрайкома партии Ивана Варвашени. 

Одинцова Нина Леонтьевна

При этом, в своем письме в Оргинструкторский отдел ЦК КП(б)Б от 7 мая 1946 года, написанном на клочке желтой (уж не оберточной ли?) бумаги, Иван Денисович Варвашеня утверждал, что Нину Одинцову помимо попытки перехода на сторону немцев и подачи сигналов во время боя, обвиняли в передаче сведений о дислокации партизанских отрядов предателю Невскому [1, Л. 33]. Об этом же упоминал в своем отчете и Гуринович: «Маскируясь тем, что она является представительницей подпольного комитета КП(б)Б, Одинцова собирала сведения о партизанах и передавала их в Минск Ковалеву» [1, Л. 8 – 9]. Это был, пожалуй, единственный эпизод в обвинении Нины Одинцовой, возникший не на пустом месте. Районы дислокации партизанских отрядов в Слуцкой зоне вполне могли интересовать секретаря Минского подпольного комитета Ивана Ковалева, и связная горкома действительно могла собирать и передавать соответствующую информацию в Минск.

Беда заключалась в том, что ко времени описываемых событий (ноябрь 1942 года) партийное и партизанское руководство уверенно считало Ивана Ковалева провокатором, что вызывало подозрения и в отношении девушки, если она действительно поставляла информацию о партизанах в подпольный горком.

В сентябре 1959 года, однако, Бюро ЦК КПБ сняло обвинения в провокаторской сущности Минского подпольного горкома и признало его патриотической организацией. В связи с этим частично были сняты обвинения и с Ивана Кирилловича Ковалева: высокая партийная инстанция постановила считать его преданным делу борьбы с оккупантами руководителем, который только после ареста, не выдержав пыток, примерно в начале 1943 года стал на путь сотрудничества с немецкими спецслужбами [4, Л. 21, Л. 105]. Обвинение Нины Одинцовой в том, что она собирала сведения о партизанах для Ковалева (на тот момент не предателя, а патриота и секретаря вполне патриотического Минского подпольного горкома), таким образом, сводились на нет. Впрочем, Ивану Варвашене не довелось переживать сколько-нибудь серьезных моральных мучений по этому поводу – он умер 4 марта 1957 года.

Страшная логика происходивших событий состояла в том, что проводившие расследование гибели Нины Одинцовой партийные администраторы не были заинтересованы в установлении объективной картины. Вполне возможно, что они даже не симпатизировали Яковлеву, Гуриновичу и Варвашене. В 1946 году для того чтобы высказать другое мнение по этому поводу, нужно было обладать изрядным мужеством – не меньшим, чем его проявила Нина Одинцова, отправлявшаяся в опасное путешествие в Минск на помощь отцу. Партийное расследование подошло к делу вполне формально и признало предоставленные Гуриновичем, Яковлевым и другими участниками событий сведения достаточным основанием для убийства девушки. 

7 мая 1946 года (в день получения записки от Ивана Варвашени) ответственный организатор Оргинструкторского отдела ЦК КП(б)Б Головко составил Справку на имя начальника отдела Закурдаева, в которой подвел итоги проведенного расследования:

«Проверив заявление гражданки Одинцовой Марии Тимофеевны, установлено, что ее дочь Одинцова Нина Леонтьевна, 1924 года рождения, как видно из объяснений бывших работников партийных органов Слуцкой межрайонной зоны, была направлена немецкой разведкой в партизанскую бригаду им. Суворова со шпионским заданием. В период блокады партизанской зоны передавала условные сигналы наступающим частям противника и пыталась перейти на сторону немцев» [1, Л. 35].

Обвинение в сборе и передаче Ковалеву сведений о партизанах, проходят в справке отдельной строкой. Кроме того, в качестве дополнительного и весьма неоднозначного нюанса Головко приводит сообщение связной отряда им. Суворова Веремейчик о том, что минское гестапо, имея сведения о пребывании Одинцовой Нины в партизанской зоне, не предпринимало репрессий по отношению к ее родителям.

И, наконец, в резюмирующей части своей Справки Головко высказал личное мнение: «Считаю правильным приказ командования партизанской бригады им. Суворова о расстреле Одинцовой Нины Леонтьевны, изобличенной в шпионаже» [1, Л. 37]. 

Понадобились годы, прежде чем с них были сняты обвинения. Не будучи осужденными, отец и дочь Одинцовы юридически не могли претендовать на официальную реабилитацию. Поэтому о снятии с них клеветнических обвинений можно судить лишь по косвенным признакам. В ходе первого массового награждения минских подпольщиков 8 мая 1965 года Леонтий Ефимович был посмертно удостоен медали «За отвагу» [10, стар. 203], позднее в его честь назвали одну из улиц Минска. Это в значительной степени снимало с него подозрения. О невиновности Нины свидетельствует только упоминание ее имени в книге Памяти города Минска (издана в 2005 году), в которой семья Одинцовых (в том числе и Нина) значится в перечне хозяев конспиративной квартиры, через которую подпольный горком поддерживал связь с партизанским отрядом (название отряда не указывается) [10, стар. 174]. Об обстоятельствах ее гибели это издание не упоминает.

Гуринович, Яковлев и Варвашеня наказаны не были. Их действия вполне укладывались в рамки целесообразности военного времени – в самой примитивной ее трактовке.

Легким испугом отделались две другие подпольщицы из Минска, оказавшиеся в похожей ситуации. Почти одновременно с «командировкой» Марии Батуриной и Нины Одинцовой в межрайком к Варвашене и в обком к Козлову с письмом Минского горкома были направлены подпольщицы Хася Пруслина и Анна Езубчик.

Добравшись до Любанского района, они отыскали партизан, которые отвели их в обком к Василию Козлову, где на первых порах связные горкома получили хороший прием. Однако, после массовых сообщений о предательстве Ивана Ковалев в их адрес также возникли очень серьезные подозрения. Как позже утверждал Василий Козлов на заседании комиссии ЦК КПБ по минскому подполью 7 июля 1958 г., в письме, которое принесла в обком Пруслина, Ковалев писал, что есть указание центра подтянуть все партизанские отряды к Минску, после чего, мол, будет дан общий сигнал для захвата города. Имея к тому времени постоянную радиосвязь с Москвой, обком (Василий Козлов) выяснил, что подобного распоряжения партизанское руководство не давало [3, Л. 238], в связи с чем инициатива Минского горкома была сочтена провокационной [4, Л. 70]. С прибытием из-за линии фронта секретаря ЦК КП(б)Б Ивана Ганенко, отношение к курьерам Минского горкома ухудшилось, и их отправили в Копыль, к Варвашене, как арестованных. Почти месяц Пруслина и Езубчик были под арестом, пока, наконец, Варвашеня не послал их в Минск – выяснить ситуацию [3, Л. 239 – 241]. По словам Анны Езубчик они с Хасей Пруслиной должны были вывести из Минска членов подпольного комитета. Выполнить это задание подпольщицы не смогли, поскольку ко времени их появления в городе все члены горкома были арестованы [2, Л. 42 – 43].

После возвращения из Минска они получили возможность остаться в отряде. Хася Пруслина в Минск больше не ходила, сначала она работала в госпитале, а потом редактировала газету «Сталинец». После создания в 1943 году Минского подпольного горкома, базировавшегося уже не в городе, а в лагере у Ваупшасова, до прихода Красной Армии Пруслина работала в горкоме под началом у Лещени [3, Л. 241].

Анна Езубчик продолжала выполнять задания в Минске – в частности организовывала вывод в лес семей известных деятелей белорусской науки и культуры – Тикоцкого, Шевцова, Любана и некоторых других [2, Л. 47 – 48].

Список источников и использованной литературы

1.  Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ), Ф. 4П, Оп. 33а, Д. 615. ЦК КП(б)Б. Оргинструкторский отдел. Персональное дело Одинцовой Нины Леонтьевны и Одинцова Леонтия Ефимовича. 31 августа 1944 – 7 мая 1946 г.

2.  НАРБ, Ф. 4П, Оп. 33а, Д. 664. Центральный Комитет КП(б) Белоруссии. Оргинструкторский отдел. Отчеты и докладные записки коммунистов о подпольной работе в г. Минске в период Великой Отечественной войны 1941 – 1944 г. 29 октября 1944 – 1 сентября 1945 г.

3.  НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 75. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. 28 мая 1958 г. - 1 августа 1958 г.

4.  НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 80. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний Бюро ЦК КПБ по вопросу деятельности партийного подполья в Минске в годы Великой Отечественной воны. 7 сентября 1959 года.

5.  НАРБ, Ф. 1346, Оп.1, Д. 138. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Особая папка. Справка Главного разведывательного управления генерального штаба Министерства обороны СССР о деятельности разведгруппы С. К. Вишневского – «Смелого», «С.К. Владимирова» в Минске в 1942 году.  15 марта 1961 г. 

6.  НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 205. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Документы и материалы партархива Института истории партии при ЦК КПБ о Ковалеве Иване Кирилловиче. 1939 г. – 1983 г.

7.  НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 206. Минский подпольный горком КП(б)Б. (Коллекция). 11.04.1983 – 26.04.1983 гг. Копия справки о Минком подпольном горкоме партии, полученная из партийного архива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС

8.  Доморад К.И. Партийное подполье и партизанское движение в Минской области. 1941-1944/К. И. Доморад – Минск: Наука и техника, 1992, 412 с.

9.  Мінскае антыфашысцкае падполле / Аўт.-укл. Я. І Бараноўскі, Г. Дз. Кнацько, Т. М. Антановіч і інш. – Мн., : Беларусь, 1995, 256 с.

10.                  Памяць. Гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі. Мінск. Кніга 4-я – Мн,: БЕЛТА, 2005

11.                  НАРБ. Ф.1440, оп. 3, Д. 975. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Перевод документов, касающихся Минского подпольного городского комитета КП(б)Б и об общем положении в городе (ЦГАОР БССР, ЦГАОР СССР, микрофильмы из ГДР). Том 1 Начато 1941 г. Окончено 31 декабря 1942 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Капитан Вишневский

22 июля 1957 года Военный Трибунал Белорусского Военного Округа в открытом судебном заседании рассмотрел дело бывшего командира партизанской бригады «Штурмовая» Героя Советского Союза Лунина Бориса Николаевича и начальника особого отдела НКВД бригады Белика Ивана Никитовича. Они обвинялись в незаконных расстрелах советских людей, проведенных в бригаде в годы войны.

Для оправдания и сокрытия убийств они фальсифицировали (создавали «задним числом») следственные материалы о причастности расстрелянных лиц к вражеской агентуре.

Это дело могло и не дойти до суда. По подсчетам белорусского историка Кузьмы Ивановича Козака за годы оккупации белорусскими партизанами было расстреляно, убито при проведении специальных операций и проч. около 22 тысяч предателей, агентов гестапо и их пособников (интересно, что количество погибших от рук партизан членов местной вспомогательной полиции составило 21 тысячу человек) [1, с. 285]. Ни тогда, ни в первые послевоенные годы никто особо не озадачивался вопросом, все ли казненные партизанами лица являлись шпионами и провокаторами.

В этом отношении Лунину и Белику не повезло.

В январе 1943 года начальник ОО НКВД бригады «Штурмовая» Иван Белик по приказу комбрига Бориса Лунина расстрелял разведгруппу ГРУ Генштаба СССР капитана Вишневского – четырех разведчиков и четырех их помощников из числа жителей Минска, бежавших из города от ставшего неизбежным ареста и нашедших укрытие в бригаде.

Во второй половине 1950-х годов судьбой разведгруппы заинтересовалась Военная прокуратура. Основная заслуга в том, что «дело Вишневского» дошло до рассмотрения в судебных инстанциях принадлежит одному из участников событий минскому подпольщику Павлу Романовичу Ляховскому. Начиная с 1945 года, он трижды писал в Разведотдел Генштаба Советской Армии о необходимости восстановления справедливости в отношении десантников [2, Лист 137], которые все эти годы считались немецкими агентами и провокаторами. В 1957 году началось расследование дела о расстреле разведчиков, в ходе которого был выявлен ряд других убийств, совершенных в бригаде «Штурмовая» – всего трибунал рассматривал 36 фактов незаконных расстрелов партизан и мирных граждан, правда, не все случаи были квалифицированы как незаконные убийства. Тем не менее, Лунин и Белик были арестованы, осуждены и приговорены к лишению свободы на семь лет каждый – учитывая давность содеянного, молодость обвиняемых в те времена и их героическое прошлое приговор получился не слишком суровым [3, Л. 165].

Почти год спустя, в апреле 1958 года из Генштаба СССР в Минск был командирован полковник Шивцов И.  М., который 8 дней занимался проверкой и уточнением деталей деятельности разведгруппы Вишневского в городе. Как позднее рассказал Павел Ляховский, полковник Шивцов посетил все конспиративно-явочные квартиры группы, побеседовал с оставшимися в живых свидетелями. 23 июля 1958 года сам Павел Ляховский побывал на приеме у начальника управления Генерального Штаба СА генерал-майора Смоликова И.М., который ознакомил его с выводами полковника Шивцова. Как полагал Ляховский, факты героической деятельности по группе Вишневского были полностью подтверждены и ожидалось, что все ее участники будут представлены к правительственным наградам; в отношении же самого Вишневского якобы был составлен даже проект Указа о присвоении ему посмертно звания Героя Советского Союза [4, Л. 136].

15 марта 1961 года, однако, в Главном Разведывательном Управлении Генерального Штаба Министерства Обороны СССР была составлена справка «О деятельности разведгруппы С. К. Вишневского в Минске в 1942 году» – довольно неожиданная по содержанию. В справке деятельность разведгруппы Вишневского оценивалась откровенно негативно. «Ваша работа неудовлетворительна. С 28.5.42 г. Центр не получал от вас ни одной информационной телеграммы. За это время вами передано 23 телеграммы с просьбами о помощи и хныканием. … У вас есть 17 тысяч марок, 15 тысяч рублей и три комплекта батарей. Этого достаточно на три месяца работы. Прекратить хныканье. Немедленно начать [высылать] регулярную информацию не реже 2 раз в неделю. Ни одной телеграммы без информации» [5, Л. 4 - 5]. Эта цитата из радиограммы Центра Вишневскому от 25 октября 1942 года была приведена в Справке в качестве иллюстрации сложившегося в Центре отношения к этой группе.

Дело с награждением разведчиков в связи с открывшимися обстоятельствами застопорилось. Понято, что несправедливый расстрел в бригаде Лунина еще не делал их героями. Процитированная выше справка, однако, свидетельствовала, что в ГРУ ГШ РККА их шестимесячную работу в немецком тылу также не сочли героической.

***

         Вишневский Сергей Казимирович родился в 1903 году в Полоцке. В юности увлекался лыжными гонками и велоспортом, в 1931 году окончил Минский техникум физкультуры и два года проработал ответственным секретарем Полоцкого городского совета физкультуры. В 1933 был призван в РККА (служил на погранзаставе), в том же году вступил в партию (вернее, получил кандидатскую карточку). После демобилизации в 1936 году в Полоцк не вернулся, до 1941 года работал в спортивных обществах “Динамо” и “Спартак” в Минске. С началом войны эвакуировался с семьей в Куйбышев, работал слесарем на заводе №1 имени Сталина. В декабре 1941 года был отозван ЦК ЛКСМ Белоруссии, и рекомендован для работы в ГРУ РККА.  Это ведомство направило Вишневского на подготовку в Высшую спецшколу Красной Армии (ту самую, в которой проходили обучение майор Вихрь и другие герои романа Юлиана Семенова). По итогам учебы в ВСШ Вишневский получил положительную характеристику и был рекомендован для работы в качестве резидента. В немецком тылу работал под псевдонимом «Смелый» и имел документы на фамилию Владимиров.

Второй член группы Вишневского, разведчик Павлович Валентин Александрович (кличка «Мотор»), родился в 1917 году в Одессе, но был белорусом. Его родители во время войны проживали в Минске (ул. Новая, д. 24), а жена – как и он, в Куйбышеве. В том же декабре 1941 года Павлович был привлечен на работу в ГРУ КА и зачислен слушателем Высшей Спецшколы Красной Армии.

         И, наконец, радист группы Мельников Ефрем Федорович («Таран») был самым молодым по возрасту – 1921 года рождения. До войны он не имел отношения к Белоруссии, был родом из Старо-Татарского района Новосибирской области. В РККА был призван в 1940 году, а в ноябре 1941 года ГРУ КА направило его на подготовку в Высшую Спецшколу Красной Армии.

Обучение в Спецшколе было недолгим. Уже 31 марта 1942 года группа Вишневского парашютным десантом была выброшена в немецком тылу с задачей разведки войск противника в городе Минске и его окрестностях [5, Л. 1 - 2].

После приземления группа собралась в лесу в районе деревни Крупица (недалеко от Минска в Слуцком направлении) [6, с. 185]. Спрятав рацию и другой груз, 1 апреля разведчики вошли в Минск и укрылись в доме у родителей Павловича (ул. Новая, 24). Спустя короткое время отец Павловича Александр Степанович вызвал на встречу с сыном его школьного друга Денскевича Николая. Тот проживал с матерью Марией Иосифовной в Авиационном переулке. Денскевич согласился помочь разведчикам в их обустройстве в городе. В тот же день вечером Павлович привел к нему Вишневского и Мельникова. У них были настоящие советские паспорта, действительные в оккупированном городе. Ефрема Мельникова Николай с матерью прописали в своем доме под видом знакомого, прибывшего из Витебска после смерти родителей. Сергея Вишневского Мария Денскевич отвела к его довоенной знакомой Марии Лисецкой (улица Торговая, 22) [8, Л. 214].

Вот как об этом поведала сама Лисецкая на допросе 26 июля 1953 года. С Сергеем Вишневским она была знакома с 1923 года, знала его еще по Полоцку. В первый день Пасхи (в 1942 году и по Юлианскому и по Григорианскому календарям первый день Пасхи приходился на 5 апреля) Мария Денскевич привела к ней Вишневского и тот остался у нее на квартире. Ночью он рассказал ей, что несколько дней тому назад прибыл из Москвы для выполнения заданий в тылу врага. Он показал ей паспорт, выписанный на фамилию Владимиров и предупредил женщину, чтобы она называла его по этой фамилии. Через три дня Лисецкая прописала его по этому паспорту как своего брата, соседям же объясняла, что тот приехал из Полоцка [9, Л. 211].

Валентин Павлович остался проживать у своего отца.

Определение на жительство к Денскевичам радиста группы Мельникова имело серьезные последствия для Николая и его матери, так как в конечном итоге у них в доме была установлена радиостанция, по которой разведчики поддерживали связь с Москвой.  В 1953 году Денскевичи также были допрошены в качестве свидетелей (1 июля Мария Денскевич, а на следующий день – Николай). В своих показаниях они достаточно подробно рассказали о первых днях нахождения группы Вишневского в Минске.

20 апреля Николай Денскевич принял участие в важной и опасной операции разведчиков. Вместе с Вишневским и Мельниковым он отправился за рацией, спрятанной на месте приземления группы (была зарыта в стоящем на отшибе деревни Вишневка колхозном гумне). Отыскав тайник, они разложили рацию и питание к ней в три мешка и перенесли в деревню Александрово, где их с подводой поджидал Валентин Павлович с отцом. Радиостанцию с батареями они передали ему, а сами пешком возвратились в Минск. В тот же день Павлович привез этот опасный груз к себе на квартиру (Новая, 24).

Сначала группа Вишневского пыталась оттуда связаться с Москвой, но безуспешно. Тогда рацию перенесли к Денскевичам и установили в одной из комнат их дома. С трудом, но Мельникову удалось установить связь с Центром; для сеансов радиосвязи ему отвели строго определенное время – ежедневно днем с 12 до 14. В промежутках между сеансами связи радиостанцию прятали в специально сделанной нише под печкой. От Денскевичей Мельников работал до осени 1942 года, правда, с несколькими перерывами, когда радиостанцию приходилось устанавливать по другим адресам в городе [10. Л. 217 - 218].

Месяц спустя после размещения у нее разведчиков Мария Денскевич по просьбе Мельникова перенесла рацию в условленное место за железнодорожным переездом на улице Толстого и передала ее Вишневскому; с какой целью и куда тот ее отнес ей не было известно. (Павел Ляховский полагает, что в целях конспирации на некоторое время радиостанцию перенесли к довоенному приятелю Вишневского Даниилу Александровичу Максимову [11, с. 25 - 26]). Впрочем, две недели спустя ее вновь вернули на квартиру к Денскевичам [8, с. 214 – 215].

О разведывательной работе группы Вишневского известно не много. Их минские помощники практически ничего не смогли рассказать об этом на состоявшихся в 1953 году допросах. В общих чертах о стоящих перед группой Вишневсого задачах упоминает Валерий Надтачаев в опубликованной на сайте Союзного государства статье. Разведчики должны были фиксировать железнодорожные перевозки на Бобруйск, Борисов, Барановичи, установить дислокацию частей противника в Минске и установить их нумерацию, определить характер оборонительных сооружений в районе Минска, составить схему противовоздушной обороны Минска, а также информировать Центр об изменениях оперативной обстановки в районе Минска [12].

Николай Денскевич упоминает, что в первые месяцы нахождения группы в городе, пока она действовала малыми силами, ему приходилось ежедневно следить за движением поездов в Гомельском направлении, а также за их погрузкой и разгрузкой на станции. В итоге он научился не только безошибочно определять род войск перевозимых через Минск немецких подразделений, но и различать форму союзников Вермахта – например, солдат испанской «Голубой дивизии» от румын [12, Л. 67].

27 апреля Центр получил от разведчиков первую радиограмму с данными о переброске частей противника в район Бобруйска; до 7 июня 1942 года группа передавала разведданные о переброске и действиях немецких войск в районе Минска. Кроме этого, сообщалось о возможном применении газовых гранат во время летнего наступления на центральном участке фронта. Как представляется, Центру недоставало этих сведений для того, чтобы счесть работу Вишневского удовлетворительной. Об этом свидетельствует становившаяся все более раздражительной реакция Москвы на шифротелеграммы Вишневского. Как отмечалось в Справке ГРУ ГШ МО СССР, летом и ближе к осени деятельность группы постепенно свелась к решению вопросов обустройства и проживания ее членов в оккупированном городе. С 8 июня по 24 декабря 1942 года радиопереписка Центра с группой “Смелого” велась, в основном, по организационным вопросам: он запрашивал деньги, питание для рации,  просил выбросить к нему курьера с указанным грузом и денежными средствами и установить сроки его прибытия.

Удивляет, что ответные телеграммы Центра тоже не носили сверхценных указаний своему резиденту: они касались уточнения района и времени выброски курьера; помимо этого, Москву интересовали сведения о привлеченных в группу лицах из числа местных жителей и о связях “Смелого” с Минским подпольным горкомом [5, Л. 3].

Помимо хозяев конспиративных квартир, на которых проживали разведчики, группе Вишневского удалось привлечь к выполнению задания  несколько человек из числа жителей Минска.

 8 декабря 1942 года Вишневский сообщил в Центр, что его группой были завербованы бывший работник НКВД Павел Ляховский, Даниил Максимов (коммунист, работал в Белшвейтресте), его жена Вера Васильевна, бывший работник НКВД Александр Каренков (Кореньков), а также студент института физкультуры Садовский Владислав и преподаватель техникума физкультуры Павлов. Все они были довоенными знакомыми Вишневского. Впрочем, эти люди не занимали  особо видного места ни в довоенных органах власти, ни в оккупационных структурах, что несколько ограничивало их возможности в добыче разведывательной информации. Их деятельность сводилась, в основном, все к тем же наблюдениям за железной дорогой, что несколько освободило от этой рутины Николая Денскевича [13, Л. 68]. Контакты с этими людьми, однако, таили в себе и немалую опасность для разведчиков, поскольку возможный провал задействованных в городе добровольных помощников неизбежно ставил под удар и разведгруппу. Такой провал едва не случился ближе к осени. Даниил Максимов, работавший директором швейного ателье на углу Комсомольской и Интернациональной улиц (там же были оформлены и Вишневский со своим радистом), почувствовал опасность, исходящую от его заместителя – тот стал проявлять любопытство к взаимоотношениям Максимова с Вишневским и Мельниковым. Решили его убрать. Как вспоминала уже в 1980-е годы жена Максимова Вера Васильевна, Максимов пригласил своего заместителя как бы в гости. Когда они зашли в дом, все было уже приготовлено к его убийству. В ночь перед этим Сергей Вишневский выкопал в сарае яму, жену с детьми выпроводили на это время из дому. Заканчивается рассказ Веры Васильевны довольно жуткой подробностью: «Когда я с детьми вернулась домой, все было уже прибрано. А он закопан в сарае, где лежит до сегодняшнего» (воспоминания датированы 7 августа 1981 года) [14, 78].

Что касается контактов разведчиков с местным подпольем и близлежащими к городу партизанскими отрядами, отметим, что они были в целом случайными, поскольку Центр далеко не приветствовал такие связи. Однако, как упоминал в своей книге Павел Ляховский, к моменту его знакомства с Вишневским он уже был знаком с некоторыми участниками подпольного Комитета и выполнял их задания (через Будаева и Шугаева) [11, с. 13 - 15]. Это делало неизбежными определенные взаимоотношения разведчиков с городским подпольем. Подробнее о таких контактах будет рассказано ниже.

18 апреля 1942 года в район Минска была десантирована еще одна разведгруппа, обеспечение условий для ее обоснования в городе в некоторой степени легла на Вишневского. Во главе группы стоял резидент-радист Барсуковский Леонид Александрович (кличка «Варес»). 1919 года рождения, имея среднее образование, Барсуковский в 1939 году был призван в РККА и служил в Среднеазиатском Военном округе радистом - оператором радиоузла. В ноябре 1941 года был привлечен для работы в ГРУ РККА и зачислен слушателем Высшей Спецшколы. В тылу противника работал под фамилией Барсуков Леонид Александрович [5, Л. 2 - 3].

Группа Барсуковского состояла из трех человек, помимо него в ее состав входили Беляев Сергей Николаевич (кличка «Вилли») и Зуевский Виктор Викторович («Марк») – оба уроженцы и жители Минска, пришли в группу все из той же Высшей Спецшколы.

Барсуковский работал в городе самостоятельно, но, согласно показаниям Марии Лисецкой, Вишневский обеспечивал его деньгами и питанием для рации [8, Л. 211]. Барсуковский устроился на жительство к одному из своих довоенных знакомых Берестеневичу Станиславу (Быховская, 20). Там же хранилась и его радиостанция, по которой он выходил на связь с Москвой [15, Л. 123].

27 июля 1942 года для этих групп в район Минска был выброшен с парашютом курьер Бортник (“Пуля”).

Бортник Николай Максимович родился в 1901 году недалеко от Минска, в деревне Закружка. Его семья (жена и две дочери), а также отец с матерью проживали в этой деревне, сам Бортник с началом войны был на фронте. В июне 1942 года его привлекли к разведработе и, как и других героев нашего рассказа, зачислили слушателем Высшей Спецшколы КА.

Он должен был передать для руководителей групп деньги, продукты питания и батареи для радиостанций. Кроме того,  Бортник имел письменное указание командования для “Смелого” и “Вареса” по улучшению их работы.

Бортник явился к Вишневскому через две недели после приземления и сообщил, что радиопитание и продукты упали в болото и испортились; деньги и шифровку из Центра он передал Вишневскому [5, Л. 2, Л. 4].

Неудачу с курьером подтвердил и Барсуковский: в своей радиограмме от 1 сентября 1942 года он сообщал, что груз, сброшенный с Бортником, упал в болото и просил выслать новые батареи, оружие и медикаменты [5, Л. 7].

Впоследствии Вишневский усмотрел умысел в его поведении. В одной из последних своих радиограмм он сообщал в Центр: «…меня обманул Бортник. Подтвердят 110 человек, что он, сволочь, присвоил вещи [5, Л. 6] …»

В Минске Бортник первое время проживал вместе с Вишневским у Марии Лисовской, а через месяц переселился к Ляховскому Павлу Романовичу по Старовиленской улице, дом № 26, кв. 3, где и проживал вплоть до ухода в партизанский отряд [9, Л. 211]. 

***

У современных исследователей сложилось особое отношение к взаимоотношениям разведгруппы Вишневского с минским подпольем. Как отмечал Константин Доморад, в мае 1942 года подпольный горком через радиостанцию Вишневского пытался установить связь с партийным белорусским руководством, но то, в лице Пантелеймона Пономаренко, не пошло на этот контакт. По мнению историка, связь группы Вишневского с горкомом, который в ЦК КП(б)Б и в партизанских штабах у Пономаренко сочли подставным, инспирированным немецкими спецслужбами, и послужила позднее основанием для расстрела разведчиков в бригаде «Штурмовая».

Павел Ляховский, у которого длительное время проживал Николай     Бортник и с которым тот, несомненно, беседовал, лишь частично подтверждает эту версию. Ляховский полагал, что миссия Николая Бортника в тылу врага не ограничивалась ролью курьера для групп Вишневского и Барсуковского. В изданных после войны воспоминаниях он утверждает, что Бортник был послан в Минск секретарем ЦК КП(б)Б Петром Калининым (с сентября 1942 года – начальник БШПД) со специальной миссией: для уточнения сведений о деятельности Минского городского подпольного комитета, о существовании которого информировал Москву Вишневский. «Как далеко распространяется влияние подпольной организации? Кто ею руководит – товарищи, которых мы оставили в тылу, или новые, неизвестные нам люди? Наконец, чем занимается подполье: активная помощь фронту, сколачивание боевых сил или просто пропагандистская работа?» [11, с. 32 - 33] - так сформулировал Ляховский задание, полученное Бортником от Калинина.

Из сказанного видно, что Москва не так однозначно отрицательно, как это показывает Доморад, отнеслась к сообщению Вишневского о деятельности в Минске подпольного Комитета. Как полагает Валерий Надтачаев, Вишневский действительно радировал в Москву об установлении контактов с Минским горкомом и партизанским отрядом № 208 под командованием Владимира Ничипоровича. Из Центра, однако, последовало категорическое запрещение на самовольную работу с какими бы то ни было нелегальными организациями в Минске [12]. На этом участие Вишневского в диалоге минского подполья с белорусским партийным руководством, похоже, и закончилось.

Здесь нужно принимать во внимание тот очевидный факт, что запрет на контакты с подпольем Вишневскому поступил не от ЦК КП(б)Б, а от ГРУ. Отождествлять интересы военного (СССР) и партийного (БССР) руководства в этом отношении было бы не правильным. Белорусский ЦК, не имея достоверной информации о происходящем в городе, похоже, не мог определиться с оценкой возникшего “ниоткуда” партийного городского комитета. Первые сведения о деятельности подпольного горкома Москва получила еще до поступления шифровок от Вишневского. (Его в этом отношении, вероятно, опередил резидент 4-го Управления НКВД в Минске капитан Гвоздев, еще в марте 1942 года сообщавший о наличии в оккупированном Минске двух подпольных организаций – подпольного партийного Комитета и Военного Совета партизанского движения [16, с. 11 - 13]). Секретарь ЦК КП(б)Б военной поры Николай Ефремович Авхимович в своих воспоминаниях утверждает, что ЦК КП(б)Б не оставил без внимания подобного рода сведения. Он утверждает, что для их проверки в составе группы С. К. Вишневского ЦК направил в Минск своего связного; правда, в качестве такого Авхимович называет не Бортника, а совершенно другого человека – бывшего секретаря Вороновского райкома Гапеева Е.Д. Гапееву поручалось установить связь с минским подпольем. Несмотря на неоднократные попытки, сделать это ему не удалось. Как констатирует Авхимович, Вишневский сумел связаться только с некоторыми отдельными подпольщиками, о чем и сообщил в августе 1942 года по рации в ЦК [17, с. 63].

***

О начавшихся в сентябре 1942 года массовых арестах среди минских подпольщиков Вишневский сообщал в Центр радиограммами от 19 и 23 октября, и, приходится отметить, его радиограммы отнюдь  не способствовали формированию там объективной картины происходящего в Минске. Осенний провал подполья многие его участники связывали с очередным предательством, одним из подозреваемых неожиданно стал секретарь подпольного горкома Иван Ковалев («Невский»). О его «предательстве» в октябре 1942 года «знали» все – на уровне слухов. Вишневский поспешил донести эту не проверенную информацию до Москвы: «…восемь человек Минского горкома арестованы. Предал член горкома под кличкой «Невский». Идут большие аресты…»; «… Невский предал горком. Идут аресты», - сообщал он в Центр [5, Л. 4]. Еще раз повторим, что процитированные шифровки датированы 19 и 23 октября 1942 года. Главное разведывательное управление Генерального штаба Красной Армии 20 и 27 октября 1942 г. переслало в ЦК КП(б)Б выписки из этих донесений Вишневского [18, Л. 3]. В эти дни Ивана Ковалева пытали в минском СД, более-менее весомые доводы о начале его сотрудничества с немецкими спецслужбами появятся у сторонников этой версии лишь к концу декабря 1942 – началу января 1943 года.

***

Сентябрьские аресты коснулись и группы Вишневского, но они были лишь косвенно связаны с общегородскими событиями. В конце месяца был задержан завербованный незадолго до описываемых событий довоенный сотрудник минского НКВД Александр Кореньков. Он был связан с группой через Валентина Павловича. Из предосторожности Павлович после его ареста перестал ночевать дома, а позже, и вовсе ушел от родителей и две недели скрывался на нелегальном положении, ночуя по разным адресам (в том числе и у Лисецкой). Позже Павлович просил Вишневского отпустить его из города. Как сообщал Николай Денскевич, Вишневский запрашивал по этому поводу разрешение Центра и, с его слов, Москва дала согласие на выход Павловича в партизанский отряд. Так он оказался в отряде «Боевой», в котором занял должность начальника хозяйства [10, Л. 218].

3 октября все же был арестован и Даниил Максимов. Трудно судить, было ли это вязано с арестом Коренькова. В этот день из их квартиры Мельников должен был выходить на связь с Москвой, но жена Максимова успела подать знак опасности (передвинула горшок с цветами на подоконнике) и они с Вишневским прошли мимо.

В ночь с 5 на 6 октября 1942 года группе на парашютах был выброшен очередной груз с питанием для рации и экипировкой. Однако, неудачи продолжали преследовать Вишневского. Телеграммой от 19 октября он сообщил в Центр, что во время выброски не раскрылись парашюты, вследствие чего разбилось радиопитание и пришло в негодность другое имущество. 20 октября Вишневский просил отправить в его адрес новый груз с батареями для радиостанции [5, Л. 4].

***

Принять новый груз, однако, они уже не успели. 28 октября Вишневский случайно встретил на улице некоего Трифонова Романа. В свое время Трифонов также проходил обучение в Высшей Спецшколе ГРУ, летел с группой «Смелого» в одном самолете до Витебска, в районе которого был десантирован для выполнения спецзадания. Вишневский не знал, каким образом Трифонов оказался в Минске, но заподозрил его спутника – тот имел вид человека, прибывшего с курорта: «…мытый, полный, пьяный». Позже (2 ноября) в своем отчете Вишневский сообщал, что сумел точно установить факт провала витебской группы, все члены которой были арестованы, а Трифонов перешел на сторону врага и работает на немцев. «… прошу командование, дайте срочно ответ – что делать. За нами следят. Работать нельзя и сам Трифонов интересуется нами. Дайте ответ, куда идти, какими путями можно возвратиться назад. Давайте малыми телеграммами. Много предателей, на которых я составил списки. В Минске идут аресты. Жду ответа. Помогите» [5, Л. 5].

Похоже, «Смелый» запаниковал. Вот как рассказывала позже Мария Лисецкая о его встрече с Трифоновым. Однажды, поздней осенью (уже был мороз и санный путь) прибежал Мельников и сказал Вишневскому, что на Суражском базаре он встретил одного участника Витебской группы с работником гестапо. Он узнал Мельникова и заговорил с ним, спрашивал о Вишневском, но Мельников ответил, что с ним не встречается. На следующий день Вишневский вместе с дочерью Марии Лисецкой Еленой пошел в город и на улице Ленинской тоже встретил Трифонова, недалеко от него находился немец.  Вишневский с девушкой вынуждены были бежать в развалины. После возвращения он отправил женщин из дому на улицу, а сам остался сидеть в квартире, вооружившись топором (чтобы бесшумно убить преследователей, если те его обнаружат). На улице Лисецкая увидела двух незнакомцев, но те прошли мимо ее дома [9, Л 212].

В общих чертах подтверждала произошедшее и Мария Денскевич. Недели за две до описываемых событий радист группы Мельников перестал ночевать у нее на квартире. Обеспокоившись, она пошла к Вишневскому. Неподалеку от дома Лисецкой по улице Торговой она увидела троих мужчин, одетых в кожаные пальто желтого цвета. Войдя к Лисецкой, она рассказала Вишневскому о незнакомых мужчинах и о том, как услышала слова одного из них: «где-то здесь скрылись». Тот, в свою очередь, рассказал ей историю с его преследованием в развалинах [7, Л. 215].

После этого Вишневский покинул свою явочную квартиру у Лисецкой. 2 декабря 1942 года он радировали в Центр: «В настоящее время я и «Таран» (Мельников) укрываемся в сараях за разрушенными домами. За нами следят, особенно тайная полиция, где работает предатель Епифанов (?) из группы Витебска. Источники Максимов и Яковлев арестованы. Наш арест неминуем. Меняли квартиры, это не спасает. Теперь работаем в разрушенных домах в еврейском районе. У меня много материала и списки предателей» [5, Л. 5].

Оставаться в городе в этих условиях было невозможно. Вишневский попросил хозяйку своей квартиры, чтобы она помогла ему выйти из Минска в какой-нибудь партизанский отряд. Лисецкая пошла с его просьбой к Прасковье Ляховской, и та заверила, что сможет организовать вывод разведчиков [9, Л. 212].  

Незадолго до этого, радиограммой от 20 декабря 1942 года Вишневский просил Центр о разрешении на установление связи с командиром группы «Варес» (Барсуковским). Возможно, деятельность этой группы была более успешной, так как от Барсуковского в Центр поступило 40 радиограмм с информацией о передвижении немецких войск через Минск. Достоверных сведений о реакции Москвы на этот запрос мы не имеем, однако точно известно, что Барсуковский присоединился к Вишневскому в его стремлении покинуть город и укрыться в партизанском отряде. Последняя радиограмма в Центр поступила 24 декабря 1942 года уже за совместной подписью Вишневского и Барсуковского [5, Л. 6].

Решение об эвакуации в отряд было твердым. В последние несколько дней до выхода разведчики уничтожали следы своего пребывания в городе. В частности, Вишневский встретился с Денскевич Марией, дал ей домовую книгу и 300 рублей денег и поручил посетить Загорского Александра, у которого был прописан Барсуковский, и попросить того срочно выписать разведчика задним числом.

В эту ночь Мельников ночевал у нее. Утром разведчики перенесли к ней рацию, позже Мельников с дочерью Лисецкой Леной забрали ее и ушли. Больше Денскевич их не видела [8, с. 215].

О выходе разведгруппы из города больше других знала Прасковья Ляховская – она, собственно, и организовывала эту операцию. Когда Мария Лисовская попросила ее о содействии, та взялась устроить вывод разведчиков в партизанский отряд «Штурм», так как была лично знакома с Одинцовым Василием Николаевичем, который много раз приходил по заданию командования этого отряда в Минск и останавливался у нее в доме (позднее Одинцов займет должность начальника штаба отряда «Штурм»). Сама Прасковья Ляховская тоже несколько раз побывала в партизанской зоне и была знакома со связным отряда Володей (Огнев Владимир Иванович [15, 126]). Учитывая сказанное, Вишневский попросил Ляховскую пойти в отряд и договориться с его командованием об эвакуации группы со всем ее имуществом из Минска.  

На следующее утро Ляховская с женой Одинцова Анной Петровной отправились в Заславльский район. В деревне Латыговке они отыскали связного Володю и рассказали ему о стоящей перед ними задаче: вывезти из Минска десантников, две радиостанции, оружие и другое имущество. Вскоре приехали на верховых лошадях дозорные из отряда и обещали передать их просьбу командованию.

В полночь они получили ответ. Им дали двух запряженных в сани лошадей и отправили вместе со связным Володей в Минск. Они должны были доставить разведчиков до Латыговки, из которой партизаны заберут их в отряд.

Утром обе женщины с Володей выехали в Минск и благополучно прибыли в город. Одну повозку Володя оставил у своих знакомых на Сторожовке (Даумана, 24), а на другой они отправились к Лисецкой (Торговая, 22), где их ожидали Вишневский с Мельниковым. Здесь они разработали простенький план, согласно которому Ляховская должна была вывести за город проживавшего у нее курьера Бортника Николая, а Вишневский с Мельниковым на условленное место должны были прибыть самостоятельно. Встреча была назначена на 6 часов утра за городом.

Накануне вечером Ляховская с Володей отправились на Быховскую, 20, к Берестеневичу Станиславу (Стасику), откуда Барсуковский выходил на связь с Москвой и где хранилась его радиостанция (прописан Барсуковский был у Загорских [19, Л. 147]). Они перевезли рацию на Сторожовку, после чего Ляховская вернулась домой.

Утром следующего дня они с Николаем Бортником вышли из города и без приключений добрались до места встречи (на Сторожовском кладбище), где уже находился Володя с лошадьми, а с ним Алексей (Барсуковский) и его подруга Ольга (Люся) Кухто. Их Ляховская не знала, увидела в первый раз.

Вишневский с Мельниковым не явились в условленное время на условленное место. Ляховская вернулась к Лисецкой и выяснила, что командир группы со своим радистом заблудились и не нашли их. Они были сильно напуганы этой неудачей и вынуждены были вернуться в город. Чуть позже к Лисецкой приехал Володя. Забрав Вишневского и Мельникова, они выехали из Минска [20, Л. 209 – 210].

Павел Ляховский утверждал, что эти события происходили 13 – 14 декабря 1942 года. Как это видно из его письма в институт истории партии, всего в партизанский отряд было отправлено 8 человек: помимо четырех разведчиков (Вишневский, Мельников, Барсуковский и Бортник) с ними ушли четверо связных: дочь Лисецкой Елена (по другим данным – как и мать, тоже Мария, но Николаевна, 1923 г.р.; Лисецкая Елена – ее сестра, 1925 г.р., не уходила в «Штурм», оставалась в городе [21, с. 80]) , Кухто Ольга и супруги Загорские – Александр Демьянович и Мария Терентьевна – у них в последнее время скрывался Барсуковский (Добромысленский переулок, 3) [4, Л. 132]

Если Ляховский не ошибается в датировке, то последние радиограммы Вишневского (от 20 и 24 декабря) были отправлены в Центр уже из партизанского отряда. В последней шифровке еще раз подтверждалось, что “…членов Минского горкома предал секретарь под кличкой «Ковалев», он же «Невский», … в Минске из не арестованных остались лица под кличками «Жан» и «Батя»" (Иван Кабушкин и Василий Сайчик) [5, Л. 6].

Мария Лисецкая в своих показаниях добавляет несколько штрихов в складывающуюся картину. Уезжая из Минска, Вишневский забрал из ее квартиры все свои вещи: деньги, патроны, аккордеон (приобретен уже в Минске в комиссионном магазине) и одежду. Через неделю к ней пришел связной Володя и сообщил, что разведчики благополучно добрались до отряда. От Вишневского он передал Лисецкой коробку папирос и заявил, что комбриг Лунин остался очень хорошего мнения о Сергее и полюбил его [9, с. 213]. Со связным приходила Кухто Люся. По заданию Вишневского Мария Лисецкая вместе с ними ходила за город, где с самолета в поле были сброшены вещи, боеприпасы и электрические батареи для рации. Все, что им удалось найти, связной и Кухто Люся забрали и унесли в группу Вишневского [19, Л. 160].

Сергей Вишневский (Смелый), Леонид Барсуковский (Варес), Николай Бортник (Пуля), Ефрем Мельников (Таран)

В скором времени отношения между разведчиками и командованием бригады испортились. В ночь на 1 января 1943 года по приказу Лунина начальник ОО НКВД бригады Белик арестовал и без какого-либо допроса и предъявления обвинений расстрелял Вишневского, Мельникова, Бортника и супругов Загорских. На следующий день Лунин приказал начальнику штаба Фогелю расстрелять и остальных: Барсуковского, Кухто Ольгу и Лисецкую Елену. Иосиф Лазаревич Фогель, вероятно, отказался выполнить это распоряжение, поскольку, как это видно из материалов следствия, Барсуковского и Лисецкую расстрелял Белик; прибывший к месту расстрела Лунин, лично застрелил Кухто Ольгу.

Мария Загорская, Ольга Кухто, Мария Лисецкая

Позже некоторые белорусские историки пытались установить взаимосвязь между расстрелом разведчиков и гонениями на минское подполье, начавшимися как раз осенью 1942 года. Так, например, Константин Доморад полагал, что расправа над разведгруппой Вишневского была осуществлена в рамках общего указания Пономаренко задерживать прибывших из города лиц, имевших отношение к «инспирированному» немецкими спецслужбами подпольному горкому [22, с. 134 - 135]. Подобные умозаключения, однако, не имеют удовлетворительного документального подтверждения. Составленное в бригаде обвинительное заключение, в котором группа Вишневского обвинялась в принадлежности к немецкой агентуре, Трибунал БВО посчитал фиктивным, составленным для сокрытия незаконного расстрела – как и составленный в бригаде приказ, в котором указывалось, что Вишневский готовил покушение на Лунина [3, Л. 164].

Проведенное в 1956 – 1957 годах следствие не рассматривало в качестве причины незаконного расстрела контакты разведчиков с якобы «ложным» подпольным горкомом (да и связей с минским подпольем как таковых они практически не имели – в отличие, например, от той же группы Гвоздева).

Вероятно, все было намного прозаичнее. После очередного столкновения с Вишневским в ночь на 1 января, встречая на хуторе Юшки (Радошковичский район) Новый год, Лунин будучи возбужденным и нетрезвым, несмотря на возражения комиссара бригады Федорова, приказал Белику арестовать и расстрелять находившихся на вечере разведчиков. Как утверждал (со слов связного Огнева Владимира) допрошенный на процессе Павел Ляховский, Лунин «взбеленился» после того, как Вишневский упрекнул его в пьянстве, разврате и обозвал комбрига «сопляком» [19, Л. 158].

Потом, протрезвев, Лунин с Беликом попытались скрыть факт незаконного расстрела. По указанию Лунина Белик задним числом составил обвинительное заключение о том, что возглавляемая Вишневским группа явилась в отряд по указанию немецких спецслужб и что Вишневский пытался совершить покушение на Лунина  [3, Л. 164].

В ходе заседания Трибунала были допрошены многие из выживших участников тех событий (выше мы процитировали показания некоторых из них). В основном их свидетельства не содержат ничего нового – все допрошенные очевидцы событий пересказывали данные еще в 1953 году показания. Лишь Мария Лисецкая, отвечая на вопрос прокурора, упомянула о некоторых деталях, которые подтверждают мнение о царящих в бригаде у Лунина порядках.

В начале 1943 года к ней на квартиру заходила некая гражданка по имени Вера. Как потом ей рассказала Мария Денскевич, это была связная партизанского отряда Лунина. Она ей рассказала о том, что Сергей Вишневский и его группа были расстреляны. На Вере была надета кофточка ее дочери. Вера просила Лисецкую (якобы от имени ее дочери Марии), чтобы та передала ей одеяло и платья убитой к тому времени девушки. Лисецкая ей ничего не передала, и Вера ушла из ее дома. Во дворе ее ожидал незнакомый мужчина в черной шинели, с которым Вера и ушла [19, Л. 161].

Борис Лунин

Расстрел группы Вишневского был не первой и не последней подобного рода акцией Лунина и Белика. Всего за ними числилось 36 убитых без суда и следствия человек [15, Л. 127]. Как сообщает Николай Курский в книге Памяти Заславля, на совести Лунина и Белика были еще как минимум два командира отрядов из бригады «Штурмовая»: Иван Данилович Чугуй (отряд «Грозный») и Григорий Тихонович Гурко (отряд им. Фрунзе).

Отряд «Грозный» был образован в сентябре 1942 года на базе инициативной группы, выделенной Луниным из своего отряда («Штурм»). Иван Чугуй с января 1943 года занимал в отряде должность начальника штаба, а после гибели в мае 1943 года командира отряда Бречко Василия Терентьевича, пошел на повышение. В книге Памяти значится, что в августе того же года он погиб. Курский, ссылаясь на состоявшиеся у него после войны беседы с бывшими партизанами, уточняет, что его незаконно расстреляли Лунин и Белик [23, с. 243 – 244, 246 ]. Чуть подробнее о произошедшем можно узнать из того же приговора Военного трибунала: Чугуя арестовал лично Белик, спустя короткое время после этого он вывел Чугуя из шалаша, где тот находился под арестом, и выстрелил ему из револьвера в голову, после чего снял с убитого сапоги и брюки и забрал их себе. Как и в других случаях, уже после убийства, «задним числом» Белик составил два приказа по бригаде: об аресте командира отряда «Грозный» и о его расстреле. Лунин своей подписью утвердил обвинительное заключение, составленное Беликом опять-таки «задним числом».

 О расстреле Гурко имеется не намного больше информации. Уже после соединения с Красной Армией, 31 июля 1944 года, заместитель комиссара одного из входящих в бригаду отрядов Давид Копелевич писал начальнику БШПД Петру Калинину:

«За время существования отряда Лунина, а затем бригады, со стороны командования наблюдалось ряд ужасных безобразий и незаконных действий, к которым хочу привлечь Ваше внимание.

Для создания себе бесконкурентного положения, для создания себе высшей карьеры, командиром Луниным и начальником ОО НКВД бригады Беликом были приняты самые бесцеремонные меры против тех лиц, которые стояли … на дороге и мешали им проводить антисоветские действия, пьянки и дебош» [24, Л. 99].

В заявлении рассказывалось о незаконном расстреле командира отряда имени Фрунзе старшего лейтенанта тов. Гурко Григория Тихоновича, прибывшего по распоряжению ЦК КП(б)Б 13 июля 1942 года в Заславльский район для организации партизанского движения. Группа Гурко выросла до отряда и в декабре 1942 года вошла в состав бригады Лунина. Гурко пытался воспрепятствовать творимым Луниным безобразиям. Видя в его лице опасность, Лунин с Беликом приняли решение убрать Гурко. Для этого в сентябре 1943 года на основе вымышленных данных они приготовили приказ об аресте Гурко, вызвали его из отряда в штаб бригады и после короткой, не имевшей отношения к делу беседы, Белик приказал ему сдать оружие. Во время разоружения Лунин приказал Белику: «бей без промаха» и начальник ОО тремя выстрелами в упор застрелил Гурко. После убийства его раздели, как это делают с предателями, и голого зарыли.

После этого командование бригады объявило, что Гурко, якобы, пытался перестрелять всех присутствовавших при сдаче оружия. Об этом поведал Копелевичу ставший свидетелем конфликта боец, которого под силой оружия вынудили подписать ложный акт об убийстве [24, Л. 99 -100].

Отдельного разбирательства по этим эпизодам не было. В рамках судебного процесса над Луниным и Беликом в 1957 году мотивы расстрела Чугуя и Гурко квалифицированы как результат ненормальных личных взаимоотношений. Как констатировалось в приговоре трибунала БВО, приведенные Беликом в составленных им документах факты, по большей части не соответствовали действительности, а имевшие место отдельные недостатки командиров не могли явиться основанием для их расстрела [25, Л. 85]. В еще большей степени это относится к расстрелам рядовых партизан в бригаде Лунина и гражданского населения из деревень в партизанской зоне. В основном это было сведение счетов с неугодными командованию лицами (например, с бывшими сожительницами Лунина и с имевшими неосторожность поссориться с родственниками жены Белика соседями).

Лунин проявил себя смелым в боях партизаном, 1 января 1944 года в ходе первого массового награждения белорусских партизан, он в числе немногих получил звание Героя Советского Союза, на наш взгляд – по делу, вопреки восторжествовавшему после его ареста мнению о незаслуженной награде. Увы, одно другому не помеха. Обвинительный приговор содержит весьма убедительное подтверждение сказанному: став командиром, Лунин окружил себя людьми, выслуживавшимися перед ним. Он не терпел возражений и советов, не желал разделить с кем-либо свою славу и положение командира. Первое время он противился организации партийно-политической работы в своем отряде, без чего, на наш взгляд, деятельность партизанского отряда неизбежно приобретала черты обычной банды. Отличаясь властолюбием, Лунин жестоко расправлялся с неугодными ему лицами, особенно с присланными из-за линии фронта [3, Л. 163].

В Книге Памяти Минского района Николай Курский рассказал о состоявшейся у него встрече с Луниным. Встреча состоялась в 1986 году в Минске. Откровенной и искренней беседы с Луниным у него не получилось. Тот был молчалив, на вопросы отвечал однотипно: «в то время так было нужно». Припомнил радиограмму из Центра с сообщением о засылках в отряды групп из числа перевербованых разведчиков-чекистов для шпионажа и убийства командования отрядов и бригад [6, с. 187], но ничего конкретного о причинах расправы с разведчиками не сообщил.

Борис Лунин после освобождения 

Другие участники групп Вишневского – Барсуковского избежали расправы в бригаде Лунина, но не все сумели дожить до победы. Валентин Павлович, вышедший из Минска в партизанский отряд еще в сентябре 1942 года, был убит в бою во время немецкой блокады и похоронен 10 января 1943 года в числе 5 партизан в Станьковском лесу между деревнями Литовец и Зеньковцы. Об этом сообщает Николай Денскевич, который также вступил в этот отряд и одно время даже жил в одной землянке с Павловичем [10, с. 218].

Валентин Павлович

Участники группы Барсуковского, Беляев и Зуевский, не ушли с командиром в лес, а остались в Минске. Они устроились на работу и проживали в городе вплоть до его освобождения войсками Красной Армии. Беляев дважды за это время подвергался аресту, оба раза без серьезных последствий [5. Л. 7]. Какой-либо информации о Зуевском не имеется. 

Ляховский Павел Романович после войны вызвал некоторое подозрение у органов. В справке о деятельности Минского патриотического подполья, составленной в 1947 году для МГБ СССР, заместитель министра ГБ БССР генерал-майор Ручкин уделил некоторое внимание одному из героев нашего рассказа. Подозрение вызывал тот факт, что в период немецкой оккупации он работал в качестве домоуправляющего жилотделом городской управы, поддерживал связь с Минским подпольным ("инспирированном" немцами) комитетом, выполнял отдельные поручения последнего, брат жены Ляховского служил в полиции, а сестра работала в жандармерии. В сентябре 1943 года Ляховский был арестован немцами, но через три месяца из-под стражи освобожден.

Список источников и использованной литературы

1. К. И. Козак. Германские и коллаборационистские потери на территории Беларуси в годы Великой Отечественной воны (1941 -1944): анализ и итоги - Минск, 2012

2. Национальный архив Республики Беларусь (далее – НАРБ), Фонд 1346, Опись 1, Дело 240. Из воспоминаний … Ляховского Павла Романовича от 27 октября 1959 г.

3. НАРБ, Ф. 1346, Оп.1, Д. 240. Выписка из приговора Военного Трибунала Белорусского Военного округа от 22 июля 1957 года по обвинению Лунина Б.Н. и Белика И. Н.

4. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 129. Заявление участника разведгруппы Вишневского С.К. Ляховского Павла Романовича директору института истории партии при ЦК КПБ тов. Мешкову Н.М.

5. НАРБ, Ф. 1346, Оп.1, Д. 138. Справка ГРУ ГШ МО СССР о деятельности разведгруппы С. К. Вишневского – «Смелого», «С.К. Владимирова» в Минске в 1942 году от 15 марта 1961 г.

6. Памяць. Гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі. Мінскі раён – Мінск, “Беларуская энцыклапедыя”, 1998

7. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 240. Справка «О результатах рассмотрения материалов о признании подпольной группы Вишневского М.К. – Барсуковского Л.А., действовавшей в г. Минске в период с апреля по декабрь 1942 г.»

8. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106. Выписка из протокола допроса гр. Денскевич Марии Иосифовны от 1 июля 1953 г.

9. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106. Выписка из протокола допроса гр. Лисецкой Марии Павловны. от 26 июня 1953 г.

10. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106. Выписка из протокола допроса гр. Денскевич Николая Александровича от 2 июля 1953 г.

11. Ляховский П. Посланцы большой земли –  Мн.: «Беларусь», 1973. 112 с.

12. Надтачаев В. Люди из великой войны/режим доступа:  https://www.postkomsg.com/history/215558/ Дата доступа: 09.06.2019.

12. НАРБ, Ф. 1346, Оп.1. Д. 240. Письмо Денскевича Николая в Партархив Института истории партии при ЦК КПБ

13.  НАРБ, Ф. 1346, Оп.1. Д. 240. Письмо Денскевича Николая в Партархив Института истории партии при ЦК КПБ

14. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1, Д. 240. Воспоминания Максимовой Веры Васильевны

15. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 240. Письмо бывших связных группы Вишневского секретарю ЦК КПБ Мазурову

16. Иоников Е. Капитан Гвоздев/Режим доступа: https://ridero.ru/books/kapitan_gvozdev/ Дата доступа: 09.06.2019

17. Авхимович Н. Е. Кадры оправдали доверие // Партийное подполье в Белоруссии. 1941 – 1944. Страницы воспоминаний. Минская область и Минск – Мн.: «Беларусь», 1984

18. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1, Д. 206 Копия справки партийного архива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС о Минском подпольном горкоме партии

19. НАРБ, Ф. 1346, Оп.1. Д. 240. Выписки из протокола судебного заседания Военного Трибунала БВО от 3 июля 1957 г. по делу Лунина Б.Н. и Белика И.Н (показания свидетелей о патриотической … деятельности группы Вишневского…)

20. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106. Выписка из протокола допроса гр. Ляховской Прасковьи Александровны от 27 июня 1953 г.

21. Мінскае антыфашысцкае падполле – Мн.: Беларусь, 1995 – 254 с.

22. Доморад К.И. Партийное подполье и партизанское движение в Минской области. 1941-1944 –  Минск, 1992

23. Памяць. Гісторыка-дакументальныя хронікі гарадоў і раёнаў Беларусі. Заслаўе.– Мінск, “БелТА”, 2000,

24. НАРБ, Ф, 1450. Оп. 4, Д.12. Заявление заместителя комиссара партизанского отряда им. Фрунзе партизанской бригады «Штурмовая» (Лунин) Копелевича Давида Лазаревича Секретарю ЦК КП(б)Б П.З. Калинину.

25. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 207. Справка «О результатах сверки по документам и материалам партархива Института истории партии при ЦК КПБ сведений, содержащихся в записке председателя комиссии по делам бывших партизан и подпольщиков при Президиуме ВС БССР тов. Климова И.Ф “Вопросы Минского патриотического подполья 1941 – 1942 гг.”»

26. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106. Докладная записка заместителя Министра госбезопасности БССР генерал-майора Ручкина на имя заместителя Министра ГБ СССР генерал-лейтенанта Огольцова о деятельности минского подполья.