Взгляд с другой стороны. Борис Рудзянко.

Основой для написания настоящего текста явились собственноручные показания Бориса Рудзянко – одного из основных агентов, с помощью которых немецкие спецслужбы оккупированного Минска боролись с подпольем. Добровольно написанные во время следствия по его делу (109 страниц, окончены 18 июля 1950 года [1]), они рассказывают об отдельных событиях возникновения, развития и разгрома городского сопротивления и, в частности, его руководящего центра, образованного осенью 1941 года партийного комитета.

Ко времени написания показаний он уже отбывал 7-летнийсрок [2] по вынесенному еще в 1945 году приговору за предательство группы минских подпольщиков. Попав раненым в плен, с помощью группы минчан он бежал из госпиталя для военнопленных, но некоторое время спустя, при выходе из города, был арестован. Не выдержав допросов, Рудзянко выдал помогавших ему подпольщиков, которые 26 октября 1941 года были казнены.

Спустя пять лет после ареста, однако, в его деле открылись новые обстоятельства. Как было установлено следствием, той же осенью 1941 года он был завербован немецкими спецслужбами и работал против минского подполья вплоть до освобождения города в июле 1944 года. В 1951 году он получил новый приговор – на этот раз расстрельный.

Использование его показаний в качестве источника для написания настоящего очерка потребовало от нас некоторой осмотрительности. Имеющиеся в тексте умолчания, а в других случаях, наоборот, излишнее акцентирование внимания на играющих в его пользу нюансах свидетельствуют о попытках Бориса Рудзянко если не оправдать себя, то обелить отдельные свои действия. С другой стороны, следует отметить, что ко времени проведения следствия по его делу органы дознания не владели еще сколько-нибудь значительной информацией о минском подполье. Показания Бориса Рудзянко в этой связи явились в некоторой степени даже откровением для следователей, обвинителей и судей. Текст вынесенного ему приговора абзацами цитирует показания Рудзянко, в том числе, повторяет ряд содержащихся в них неточностей [3, Л. 6 – Л. 7]. Сказанное также потребовало от нас некоторой осторожности в отношении данных Борисом Рудзянко свидетельств.

Часть 1. Предательство (1941 год)

О довоенной его биографии известно намного меньше, чем о тех нескольких осенних месяцах 1941 года, которые и предопределили ход дальнейших событий.

Борис Михайлович Рудзянко родился 31 января 1913 года в поселке Барань Оршанского района. В 1930 году поступил в Минский политехникум, в следующем, 1931 году окончил его гидротехническое отделение, получив таким образом, общее среднее образование. Дальше работал по специальности – гидротехником Минмолпромтреста в Минске. В октябре 1935 года был призван в армию, в том же году окончил курсы военных шифровальщиков. После демобилизации в 1938 году работал в райзо (земельном отделе) Лепельского района мелиоратором. Вскоре, вероятнее всего, с 1939 года – вновь в армии, 7 февраля этого года приказом Народного комиссара обороны ему было присвоено звание техника-интенданта второго ранга (соответствовало званию лейтенанта). С 17 сентября участвовал в походе Красной Армии в Западную Белоруссию. В 1940 году Рудзянко получил кандидатскую карточку, то есть стал кандидатом в члены ВКП(б) [4].

Борис Рудзянко.
Техник-интендант
2 ранга

Приблизительно в эти годы он женился (точную дату женитьбы и имя супруги нам установить не удалось). Его жена была родом из Старобинского района, из деревни Летинец [1, Л. 17].

Дальнейшую службу проходил в штабе 5-го стрелкового корпуса 10-й армии в должности помощника начальника оперативного отдела штаба по шифровальной службе. Штаб корпуса дислоцировался в Бельске (45 километров юго-западнее Белостока), но 19 июня 1941 года был передислоцирован в город Замбров – это уже на границе.

С началом боевых действий корпус отступал по направлению Замбров – Бельск – Волковыск – Слоним. На пятый или шестой день войны, между Волковыском и Слонимом в районе Зельвы Рудзянко получил тяжелое ранение в левую ногу.

Комкор Гарнов приказал отвезти его в ближайший полевой госпиталь, но мост через Неман к тому времени был взорван.  Сопровождавшие Рудзянко бойцы с трудом сумели переправить его вплавь, потом на конной повозке перевезли на командный пункт штаба 5-го корпуса, а оттуда – автомашиной – в полевой госпиталь, который к тому времени располагался в деревне Старое Село в 15 километрах западнее Минска. По словам Рудзянко, произошло это 2 или 3 июля [1, Л. 7 – Л. 8], что вряд ли могло соответствовать действительности (если только его не сдали в уже захваченный немцами госпиталь). Как свидетельствует энциклопедия «Беларусь у Вялікай Айчыннай вайне», уже 26 и 27 июня по линии Дзержинск – Старое Село – Заславль прошли напряженные бои с противником, некоторые населенные пункты здесь по нескольку раз переходили из рук в руки. 27 июня немцы обошли этот очаг сопротивления, к вечеру танки Гота с севера прорвались к Острошицкому городку [5, стар. 347]. 28 июня пал Минск, а 3 июля бои шли уже в междуречье Березины и Днепра [5, стар. 315].

В госпитале в Старом Селе ему оказали первую помощь. Через два дня он пришел в себя, познакомился с соседями, в том числе с Бурцевым Никитой Никоноровичем, тот тоже был тяжело ранен в ногу [1, Л. 9]. Это знакомство, нужно отметить, серьезнейшим образом скажется на развитии дальнейших событий. 

После захвата немцами Старого Села полевой госпиталь 5-го стрелкового корпуса 10-й армии Западного фронта в полном составе с медперсоналом и ранеными попал в руки противника. Как сообщают исследовавшие эту тему историки Ирина Воронкова и Владимир Кузьменко, раненых перевезли в Минск и разместили уже в качестве военнопленных в приспособленном под лазарет здании политехнического института [6, с. 127]. Борис Рудзянко, как это видно из сказанного, оказался в их числе.

Следует понимать, что немцы не устраивали в Минске лазаретов для военнопленных, госпиталь в политехническом институте возник стихийно и еще до оккупации Минска противником. Расположенный через дорогу (на противоположной стороне Пушкинской улицы) Клинический городок к тому времени был переполнен ранеными и, образно говоря, вышел из своих берегов: большое количество бойцов и командиров Красной Армии за несколько дней до прихода немцев были размещены в аудиториях и коридорах института. (Как засвидетельствовано в трофейном немецком документе, по состоянию на 1 августа 1941 года в размещенном в политехническом институте лазарете (в документе он обозначен как больница № 6 (госпиталь для военнопленных), расположенная на Шоссе № 2) насчитывалось 2000 больных и раненых [7, Л. 92]).

Иван Никитович Блажнов

Один из немногих выживших в том госпитале, помощник начальника политотдела по комсомолу того же 5-го Стрелкового Корпуса Иван Никитович Блажнов тоже оставил рассказ о событиях тех дней. В 1970-х годах киносценарист Лев Аркадьев и корреспондент радиостанции «Юность» Ада Дихтярь в поисках материала об одной из участниц событий, разыскали Блажнова в Минске. Беседы с ним вошли в опубликованную в 1985 году повесть “Неизвестная”, на которую мы и будем ссылаться при цитировании информации, полученной от Блажнова. В частности, он им поведал, как, будучи раненым в бою под Волковыском, был вынесен бойцами из окружения. 27 июня они довезли его до Минска. Там им стало известно, что здание политехнического института переоборудовано в лазарет, куда собирают раненых. Бойцы по его просьбе оттащили туда Блажнова. А через час-другой в город вошли немецкие войска. [8].

Рудзянко оказался в этом лазарете позже, он датирует это событие 5 – 6 июля, с чем можно согласиться.

Лечения в неприспособленном для этого здании института практически никакого не было, врачами выступали те же военнопленные, не все из которых имели соответствующее образование. Охраны и ограждения этот импровизированный госпиталь на первых порах не имел, уход за ранеными и их питание также были весьма относительными, только благодаря помощи местного населения некоторым из узников удавалось там выжить. Тяжело раненых пленных содержали в главном корпусе института, легко раненых – в другом, напротив Академии Наук БССР (вероятно, в сохранившемся до сих пор корпусе № 18 по адресу пр. Независимости, 67, построен в 1929-1931 г.). Рудзянко на первых порах оказался среди тяжелораненых [1, Л. 9].

Старшим по лазарету состоял врач Писаренко, до войны он служил начальником медицинской службы одного из полков 5 стрелкового корпуса 10–й армии. В тех условиях он спас Борису Рудзянко ногу, при полном отсутствии условий он последовательно провел на ней две операции [2]. Позже, как засвидетельствовал Иван Блажнов, пользуясь полномочиями, Писаренко собрал нескольких своих сослуживцев, переведя их в помещения для легкораненых [8]. В их числе оказались старший политрук Левит Зяма (Зиновий) Соломонович (занимал в 13 стрелковой дивизии должность помощника начальника политотдела по комсомолу [9]) и Зорин Леонид Андреевич, инструктор по агитации в политотделе 17 стрелковой дивизии [10] (обе дивизии входили в состав 5-го стрелкового корпуса). Позже к ним присоединился Иван Блажнов, а потом и Борис Рудзянко. Они были знакомы с довоенной поры, два предвоенных года служили в небольших должностях в штабе того же 5 корпуса – Блажнов помощником начальника политотдела по комсомолу, Рудзянко – помощником начальника 1 отдела штаба корпуса по шифровальной работе [8]. (Рудзянко не подтверждает факт знакомства с Блажновым до их встречи в лазарете [1, Л.10].)

Леонида Зорина врач Писаренко устроил работать в регистратуре лазарета. У того получалось лишнее питание за счет умерших; это помогало выжить ему и нескольким другим пленным, которых он выделил из общей их массы.

Через Зорина Рудзянко сблизился с некоторыми из них – с летчиком Истоминым Сергеем (был сбит и пленен под Борисовом), Гребенниковым Николаем и Зямой (Зиновием) Левитом.

Главный корпус политехнического института. 1936 г. 

Выживших в том госпитале после выздоровления направляли в лагерь. Полного излечения при этом не дожидались, полуживые военнопленные пешком направлялись в лагерь военнопленных (шталаг №352 – Лесной лагерь в Масюковщине, Городской в Пушкинских казармах); упавшие расстреливались фашистами (Рудзянко в своих показания употребил именно это словосочетание – расстреливались фашистами) прямо на дороге. В результате в лагерь доходила лишь незначительная часть пленных.

Переходить в Масюковщину Борису Рудзянко и его новым знакомым, естественно, не хотелось. Единственным реальным способом избежать гибели в лагере или на пути к нему был побег с последующим укрытием в городе хотя бы на некоторое время. Бежать немедленно, однако, большинство из них не могло из-за ранений.

Кроме того, для укрытия и последующей адаптации в оккупированном городе нужны были документы, которые маскировали бы их от настоящего положения. Становилось очевидным, что без помощи извне задуманное осуществить было невозможно [1, Л. 11].

Некоторое время продержаться и не попасть в лагерь, впрочем, они могли. Рудзянко, Бурцев и Блажнов еще были слабы и не могли ходить, вопрос об их переводе в лагерь пока не стоял. Выздоровевшая часть заговорщиков (работавший в регистратуре Зорин и исполнявшие роль санитаров Истомин и Гребенников) также могли некоторое время оставаться в лазарете. Врач Писаренко мог прикрывать их нахождение в корпусе для легкораненых, что называется, «производственной» необходимостью: Истомина с Гребенниковым он оформил санитарами, а Блажнов с Рудзянко не значились в его отчетах выздоравливающими.

ПРИМЕЧАНИЕ 1.

В целом от врачей зависело многое.

Василий Павлович Стасевич, минский подпольщик, а потом партизан бригады им. Рокоссовского на второй месяц войны был пленен в Брянской области. В составе раненых военнопленных его вывезли железной дорогой в Минск. Там Василий Павлович попал в госпиталь для военнопленных, который располагался в здании политехнического института. Обслуживали раненых военнопленные врачи. Один из них (был ли это Писаренко, мы не можем судить, Стасевич, к сожалению, не вспомнил его фамилию), узнав в нем минчанина, организовал ему побег. Несколько дней спустя после их знакомства он вывел его во двор (с обратной стороны здания политехнического института). Через некоторое время подъехала подвода. На ней лежало два трупа. Мертвых вывозил один из военнопленных. К подводе подошел врач. Подняли брезент, и врач сказал ему лечь рядом с мертвыми.  Стасевич лег. Подвода поехала. К ней прикрепили табличку, с надписью «Тиф». Это позволило избежать досмотра на выезде с территории лазарета. Вместе с трупами его увезли к парку Челюскинцев. В парке ездовой выбросил трупы. Ходить Стасевич все еще не мог и уговорил того, подвезти его к одному из домов на Логойском тракте, к дальнему родственнику Луке Яковлевичу Стасевичу. На следующий день тот разыскал его жену по довоенному адресу (ул. Шорная, 33; четная сторона этой улицы относилась к гетто). Она принесла одежду, привела мужа в порядок и отвела домой [11, Л. 58 – Л. 60]. 

Помимо импровизированного лазарета в здании политехнического института раненые бойцы и командиры Красной армии проходили «лечение» еще в нескольких довоенных больницах Минска. Основательно исследовавшая историю минского антифашистского подполья Вера Сафроновна Давыдова среди участников городского сопротивления называет многих медицинских работников минских больниц, переодевавших и выводивших на волю раненых бойцов и командиров Красной Армии – это врачи М.М. Владысик, Е.Ф. Зязин, С. Прилуцкий, В.М. Гуринович, М.Ф. Пилипушко, В.К. Шикавко, медицинские сестры В.Ф. Рубец, А.А. Мохова, А.Г. Новицкая и целый ряд других [12, Л. 49 – Л. 50].

В нашем случае также не обошлось без участия медиков. Санитарам разрешалось покидать территорию госпиталя, например, для поиска и доставки в лазарет лекарств, перевязочных средств и др. Используя это, Зорин, Истомин и Гребенников бывали в городе и по личным делам. Там они познакомились со Щербацевич Ольгой, ее сестрой Янушкевич Надеждой и сыном Владленом (в большинстве случаев его называли Владимиром) [1, Л. 11].

До войны Ольга Щербацевич работала в 3-й Советской (инфекционной) больнице (и сегодня находится по адресу ул. Кропоткина, 76). Ее муж, кадровый военный, батальонный комиссар Иван Д. Щербацевич, был репрессирован в 1938 году (по утверждению других исследователей – арестован и расстрелян в 1937г. [13. с. 9]), Ольгу же, как жену «врага народа», исключили из партии [6, с. 127], членом которой она состояла с 1927 года [14, Л. 4]. Впрочем, энциклопедия «Беларусь у Вялікай Айчыннай вайне…», а вслед за ней и некоторые другие источники не подтверждают факта исключения Ольги Щербацевич из партии – во многих случаях они, что называется, автоматически в перечне заслуг этой женщины упоминают о ее партийности [6, стар. 643; 15, с. 44]. Это не так. В газете «Звязда» за 26 апреля 1938 года была помещена заметка следующего содержания: «Варашылаўскі горрайком КП(б)Б на сваім паседжанні ад 21 сакавіка 1938 г. выключыў з радоў партыі О.Ф. Шчарбацэвіч за прытупленне класавай пільнасці, за сувязь з заклятым ворагам народа, невыяўленне яго шкодніцка-шпіёнскай дзейнасці [16]» – простыми словами, за недонесение на мужа. После связанных с  его арестом событий Ольга продолжала работать в инфекционной больнице, но уже  культработником [6, с. 127 – 128]. Там, по месту работы, и начиналась естественным образом ее деятельность по оказанию помощи раненым военнопленным. Вряд ли в ту пору она и ее близкие считали себя участниками подполья. Подпольщиками их назовут позже. А тогда все был проще. Как поведала младшая сестра Ольги Евгения Михневич (единственная из близких родственников Щербацевич, выжившая в тех событиях) на третий день после оккупации города незнакомый мальчишка принес им записку от брата Ивана – тот бросил ее из колонны военнопленных, которых вели через город. Сестры бросились на его поиски, но разыскать и спасти его им не удалось [17, с. 31].

А в больнице Ольга ежедневно сталкивалась с десятками, если не сотнями судеб, которые ежечасно напоминали ей о пропавшем брате. Кого-то она подлечивала и подкармливала, а другим приносила гражданскую одежду – на первых порах из лазарета для пленных можно было выйти, надев цивильный пиджак. Но так продолжалось недолго. Режим с каждым днем ужесточался. Вот как об этом рассказывал Иван Блажнов на примере госпиталя в политехническом институте: «Первые дни лазарет был как проходной двор. Народ все прибывал: и гражданские, и наши – раненые бойцы, командиры. Почему фашисты нас в одно место собрали? Вроде бы как заботу о противнике проявили и лазарет создали. Да вовсе не для того, чтоб молиться на этот лазарет. Им нужен был, так сказать, живой материал, люди. Нетрудно было догадаться, что среди раненых есть командиры. И фашисты надеялись со временем из них какие-то сведения вытащить, в Германию угнать, словом, использовать.

Они не лазарет – лагерь для военнопленных создали. При мне уже начали его колючей проволокой огораживать. И оттуда уже никого не выпускали» [8].

Между тем, с течением времени готовых бежать становилось больше, а после знакомства с Зориным, Истоминым и Гребенниковым Ольга, вероятнее всего, начала действовать и в их интересах. В этих условиях ей вольно или невольно пришлось обращаться за помощью – сначала к родственникам, соседям и знакомым, позже – и к малознакомым людям.

В начале августа 1941 года через общую знакомую Радзевич Пелагею Ольга Щербацевич познакомилась с Кириллом Трусом и Евгением Снежковым с вагоноремонтного завода им. Мясникова [6, с. 129]. Как сообщал уже после освобождения Минска Снежков, к тому времени они с Трусом создали на заводе подпольную группу, в задачу которой «… входило организация диверсий, хищение запчастей и инструментов, срыв работы путем прогулов… [18, Л. 4]».

Первая их встреча состоялась на квартире Радзевич. Присутствовали на встрече Трус со Снежковым, а со стороны их новых знакомых – Ольга Щербацевич с сестрой Надеждой Янушкевич, Иванов (Зорин) и некий рыжеволосый Володя. (Истомин рыжий – но он Сергей). Вскоре Трус и Снежков отдельно встретились с Зориным и приняли решение о сотрудничестве [18, Л. 5].

В чем конкретно заключалось их сотрудничество, судить сложно. Об участии Кирилла Труса и его товарищей в спасении военнопленных, а Ольги Щербацевич во вредительстве на заводе практически ничего не известно. В этом отношении приходится согласиться с высказыванием историка Константина Доморада, который полагал, что группа Кирилла Труса продолжала работать на вагоноремонтном заводе, а Ольга Щербацевич со своей группой спасала военнопленных [19, с. 85] – снабжала их гражданской одеждой, расселяла на надежных квартирах, а затем выводила людей за пределы города. Всего, как полагают Воронкова и Кузьмин, с июля по середину августа ей удалось вывести из инфекционной больницы и из расположенного в политехническом институте лазарета 18 находившихся там командиров и политруков РККА [6, с. 129].

Устроить беглецов на воле даже на короткий срок без документов было бы проблематично. Поддельными паспортами готовивших побег военнопленных обеспечили другие участники тех событий, первоначально не связанные с группой Щербацевич. Как показывают современные исследователи, помощь в этом ей оказывал некто Одинцов Василий Николаевич – случайно оказавшийся в Минске (19 июня приехал из Таджикской ССР навестить мать [20, Л. 393]), он не входил ни в группу Щербацевич, ни в группу Труса. Но он вместе со своим знакомым из довоенной поры милиционером сумел раздобыть в четвертом отделении милиции много «чистых» паспортов. Тогда же он познакомился с Ольгой Щербацевич и, как показывает профессор Алексей Литвин, передал ей несколько бланков для готовивших побег из инфекционной больницы и госпиталя военнопленных [15, с. 45 – 46].

Наличие паспортов, однако, не решало проблемы – для их использования требовались по меньшей мере фотография будущего владельца и печать соответствующего отдела милиции, якобы выдавшего ему документ. Решение этой задачи легло на плечи Ольги Щербацевич и потребовало времени. Она сумела передать принадлежавший ее сыну Владлену фотоаппарат «Фотокор» сначала в инфекционную больницу, а потом (через Зорина [1, Л. 13]) в находившийся в политехническом институте лазарет. Туда же она переправила и несколько чистых бланков паспортов, полученных от Одинцова [6, 128]. Рудзянко сфотографировал всех участников планировавшегося побега [1, Л. 13]. Снимки были отпечатаны в квартире у Щербацевичей [6, с. 128], а затем переданы в обратно лазарет.

Леонид Зорин являлся, вероятно, их неформальным лидером; как это будет показано ниже, практически ни одно решение не принималось без его участия. По поручению Зорина Рудзянко подручными средствами и из подручного материала вырезал печать довоенного 3-го отделения милиции города Минска и заполнил бланки паспортов на первую группу готовившихся к побегу пленных. (Паспортов на всех не хватило, поэтому исчезновение из госпиталя планировалось в два этапа: первыми, как только будут обеспечены гражданской одеждой, покинут лазарет доктор Писаренко, Зорин, Истомин, Гребенников и Блажнов, позже, после обеспечения их документами – Левит и не вполне еще выздоровевшие Рудзянко и Бурцев.)

Вскоре Ольга Щербацевич передала в лазарет штатскую одежду. На этом подготовка была закончена. Все было готово к побегу. Но, как утверждает Рудзянко, результат получился вовсе не таким, как они ожидали. Едва не погубил всех врач из числа военнопленных, Рудзянко не вспомнил его фамилии, но предполагал, что это мог быть доктор Макаренко (вероятно, все же, Писаренко). Накануне назначенного для побега дня Зорин сообщил, что тот, получив паспорт, ушел один в неизвестном направлении (младшая сестра Ольги Щербацевич не подтверждает сказанного; в опубликованных в 1970 году воспоминаниях она говорит о том, что доктор Писаренко в середине августа привел на квартиру Ольги бежавших из лазарета военнопленных [17, с. 33]). Этот демарш врача (в случае, если он имел место) вполне мог помешать беглецам, так как немцы в связи с его исчезновением безусловно должны были провести расследование и усилить охрану. Выход нашел Зорин. Работая в регистратуре, он имел доступ к книгам прибывающих в лазарет и убывающих пленных. Это позволило списать бежавшего доктора как убывшего и его исчезновение осталось незамеченным. Эту же операцию Зорин проделал и для всей группы, то есть, всех бегущих он выписал как выбывших в лагерь военнопленных. Оградив себя от поисков хотя бы на первых после побега порах, группа Зорина (Истомин, Гребенников, Блажнов и, собственно, он, Зорин) покинула госпиталь. Рудзянко, Левит и Бурцев остались, как это было показано выше, им не хватило паспортов. Перед уходом из госпиталя Зорин обещал, что после того, как группа устроится в городе, он вернется в лазарет и заберет оставшихся. Позже он передал Рудзянко оформленный в Барановичской области паспорт на имя некоего Аблажай Бориса Ивановича. Рудзянко исправил эту фамилию на Обломов (имя и отчество оставил прежние) и вклеил в паспорт свою фотокарточку. Обеспечил ли Зорин Левита с Бурцевым подобного рода документами Борис Рудзянко не сообщает [1, Л. 12 – Л. 13].

Недели через две в лазарет проник Николай Гребенников и передал ему и Левиту повязки санитаров. С этим прикрытием они вышли за территорию госпиталя под видом работников лазарета, якобы отправленных за одеждой для военнопленных, переведенных из первой Советской больницы. Бурцев еще не мог самостоятельно передвигаться и отказался от побега.

Они вышли на Пушкинскую улицу и двинулись к центру города. В квартале от лазарета, уже, вероятно, на Советской, их встретил Гребенников и проводил к Ольге Щербацевич. Ее квартира находилась в доме, который стоял за зданием штаба ВВС довоенной поры, с тыловой его части (современным ориентиром может служить Дворец профсоюзов на Октябрьской площади). Дом, по словам Рудзянко, был кирпичный, двухэтажный. Квартира Ольги Щербацевич была на втором этаже.

Борис Рудзянко также обмолвился, что жила Ольга Щербацевич по этому адресу с сыном Владимиром (15 лет) и Леонидом Зориным [1, Л. 13 – Л. 14]. Если это не оговор и не оговорка с его стороны, картина вырисовывается следующая: Леонид Зорин, бывая в городе, познакомился с Ольгой Щербацевич, между ними возникли чувства и, как следствие этого, Ольга вызвалась помогать не только заключенным в инфекционной больнице раненым, но и группе Зорина из политехнического института. О выведенных из инфекционной больницы военнопленных, кстати, нет никаких сведений, если не предположить таковыми двоих безымянных капитанов [6, с. 129; 19, с. 85] (Рудзянко называет их полковниками [1, Л. 15], а Блажнов – майорами [8]),  которые будут участвовать в выходе из города и о которых пойдет речь ниже.

ПРИМЕЧАНИЕ 2: Рудзянко не вспомнил адреса дома, но современные исследователи достоверно его установили: улица Коммунистическая (бывшая Юрьевская, по названию стоявшей на ней Георгиевской, или Юрьевской, церкви. Сегодня улица не существует, часть ее заняла Центральная (ныне Октябрьская) площадь; название Коммунистическая перешло к МОПРовской улице.) Единственный из сохранившихся домов (тот, в котором располагалась квартира Щербацевичей) сегодня имеет другой адрес: дом № 27-а по проспекту Независимости. Как указывает сайт Фотобилдинг, изначально дом по Коммунистической улице представлял собой два строения на двух смежных участках: трехэтажный кирпичный и двухэтажный смешанный кирпично-деревянный [21]. Этим, вероятно, объясняется допущенная Борисом Рудзянко неточность – квартира №6, в которой жила Ольга Щербацевич с сыном, находилась на третьем этаже  трехэтажного кирпичного здания по Коммунистической улице, дом № 48 [6, с. 127]. 

Вполне очевидно, что бежавшие не могли поместиться в квартире Ольги Щербацевич в полном составе. Как вспоминал Иван Блажнов, там оставались только он с Леонидом Зориным. Левита и двух незнакомых Блажнову майоров разместили у сестры Ольги Федоровны – Надежды Янушкевич (жила на соседней Октябрьской улице, сейчас это лежащая между Энгельса и Янки Купалы часть Интернациональной улицы), а Истомина и Гребенникова – у Анны Петровны Макейчик [8] (это ошибка Блажнова, имя Макейчик – Евгения), которая проживала в Типографском переулке [6, с. 129]. Бориса Рудзянко, по утверждению того же Блажнова, Ольга поселила в квартире соседки Елены Островской. [22, с. 26]

Окна квартиры О.Щербацевич

Сам Рудзянко утверждает, что Ольга поместила его в своем доме – этажом ниже, в квартире, где жили две молодые девушки, их имен и фамилий он не помнил, так как провел у них только два дня. (На первом этаже дома жила также Зоя Павловна Маркевич, однако, судя по всему, его прятали не у нее). Где были остальные, Рудзянко не знал [1, Л. 14].

На следующий день утром они собрались у Щербацевичей.

На этом совещании, если его так можно назвать, стоял вопрос о дальнейших планах. Вариантов было немного: уйти в партизанский отряд или пробираться за линию фронта. Возможность легализации в городе не рассматривалась. Учитывая трудности партизанской жизни в условиях приближающейся зимы и отсутствие оружия решили идти за линию фронта. К последнему склонялись и два бывших полковника (Блажнов называет их майорами [8], а Воронкова с Кузьменко капитанами [6, с. 129]), они на совещании не присутствовали, но Зорин изложил их мнение.

На сборы и подготовку Зорин выделил сутки. За это время был разработан маршрут движения (его принесла Ольга Щербацевич) с указанием нескольких мест, куда можно было заходить в пути следования. Где его достала Ольга Щербацевич, Рудзянко в момент написания своих показаний не знал, но полагал, что составил маршрут Одинцов, в котором он подозревал немецкого агента, а предложенный им маршрут называл провокационным [1, Л. 14 – Л. 15].

Со слов самого Одинцова, Зорин и Рудзянко предлагали и ему покинуть город и вместе с ними выходить за линию фронта, но он отказался, так как к тому времени уже был связан с Павлом Ляховским, Иосифом Будаевым и Арсением Калиновским [15, с. 46] – близкими к будущему подпольному горкому лицами. Вероятно, это и спасло ему жизнь.

Выходить из города планировали в Могилевском направлении, некоторое время двигаться параллельно Могилевскому шоссе, а потом параллельно железной дороге Минск – Орша. Леонидом Зориным был разработан порядок движения – группами на расстоянии зрительной связи одна от другой, на случай потери связи были намечены пункты сбора. Определить эти места Рудзянко к моменту написания показаний уже не мог ввиду давности происходивших событий. Состав групп получился следующим:

ПЕРВАЯ ГРУППА – Зорин, Истомин, Гребенников и Блажнов.

ВТОРАЯ ГРУППА – Левит, два полковника (майора или капитана), и какой-то гражданский молодой человек, фамилия которого Рудзянко не была известна (профессор Литвин называет его Савицким [15, стар. 46]). При отходе Рудзянко их видел впервые.

ТРЕТЬЯ ГРУППА – Рудзянко, Щербацевич Ольга, ее сын Владимир.

Следовать группы должны были согласно нумерации – первой должна была идти группа Зорина, второй – Левита и третья – группа Рудзянко [1, Л. 16].

Исследовавшие тему историки Воронкова и Кузьменко, а также Константин Доморад не оспаривают озвученный Рудзянко состав групп, но не согласны с ним относительно порядка продвижения: в первую, как бы разведывательную группу, вошли Борис Рудзянко, а также Ольга и Владимир Щербацевичи. Во второй группе оказались политрук Левит, Савицкий (неопознанный Рудзянко гражданский молодой человек) и два капитана (полковника или майора). В третью группу вошли политрук Леонид Зорин, старший политрук Иван Блажнов, лейтенанты Сергей Истомин и Николай Гребенников [6, с. 129]; [19]. 

Сделав запас продуктов, они разошлись по своим квартирам, а наутро поодиночке стали выходить из города. Впереди шла сестра Ольги – Надежда Янушкевич, незнакомые с городом беглецы ориентировались на нее. На окраине она с ними распрощалась и вернулась назад. Шли медленно, так как группу Зорина тормозил не вполне оправившийся от ранения Блажнов, а Рудзянко тормозил свою группу. Километрах в семи от города в кустарнике они остановились, обсуждали складывавшуюся ситуацию, но, вероятно, не пришли к единому мнению. Продолжив движение, группы вскоре потеряли из виду одна другую. За целый день группа Рудзянко отошла от Минска всего километров на 15 и заночевала в какой-то деревне в районе Волмы [1, Л. 16 – Л. 17].

Утром Рудзянко едва смог стать на ноги. Держась за стены, он выбрался из дома, во дворе немного размялся, но дальнейшее продвижение за линию фронта вряд ли было возможным. Оставаться на месте, однако, они тоже не могли и вышли на окраину деревни. Местные жители предупредили их о подстерегающей впереди опасности – там полицейские задерживают идущих без пропусков.

Решили отправить Щербацевич Ольгу на разведку. Рудзянко с Володей укрылись на опушке леса. Ольгу ждали до полудня, но она не возвращалась. Тогда, по инициативе Рудзянко они с Володей пошли назад. Возвращаться в Минск, однако, ему не хотелось и Рудзянко, не доходя до города, свернул на Слуцкое шоссе, а Владимира Щербацевича отправил домой.

Рудзянко решил уйти к родственникам своей жены, которые проживали в деревне Летинец Старобинского района. Существовала также некоторая вероятность, что он мог застать там и жену. С началом войны у них было уговорено, что она попытается эвакуироваться из Бельска на родину. На Слуцкое шоссе он вышел в километрах 7 – 10 от Минска, но вскоре был задержан немецкой полицией, как шедший без пропуска («Пасиршайн» – для передвижения за городом). Поздно ночью его доставили в Минск в полевую жандармерию [1, Л. 16 – Л. 18].

Иван Никитович Блажнов иначе, туманно и сбивчиво рассказал о событиях того дня. Утром группы подошли к развилке дорог неподалеку от местечка Драчково в Смолевичском районе. «Внизу – речка и мост, по мосту тащится подвода, на ней – вооруженные солдаты. Мы рассредоточились: две группы пошли вправо, а мы – Истомин с Гребенниковым, Зорин и я – прямо. Долго плутали, а на второй день вернулись в Минск, к Дине – так почему-то называли Надежду Федоровну Енушкевич» (так в тексте, правильно Янушкевич).

К вечеру возвратилась и Ольга Щербацевич. Блажнов следующим образом передает ее рассказ о случившемся: "Когда я вошла в Драчково, услышала шум, окрики, обернулась и увидела полицейских. Они задержали Володю и Рудзянко. И тут же ведут Левита и двух его товарищей. Обыскивают. Обнаруживают у них топографическую карту, компас, у Рудзянко – наган, который Володя достал. Группу Левита расстреливают на месте. Володю и Рудзянко уводят под конвоем. Меня не видели – я успела убежать, скрыться» [8].

Как видно из сказанного, интерпретация произошедшего от Рудзянко и от Блажнова имеет весьма существенные расхождения, основным из которых является трактовка обстоятельств, места и времени ареста Бориса Рудзянко и Владлена Щербацевича.  Большинство исследователей строят свои версии исходя из рассказа Ивана Блажнова [6, с. 130; 21, с. 46], несмотря на имеющееся в нем довольно существенное противоречие: найденный при обыске наган делал Бориса Рудзянко не меньшим кандидатом на расстрел, чем еврея Левита, неизвестного Савицкого и двух неопознанных капитанов (полковников или майоров).

***

В здании фельдкомендатуры, где располагалась полевая жандармерия (ул. Маркса, до войны в нем находился Минский горсовет, после войны – партшкола, а сейчас – филфак БГУ), Рудзянко увидел несколько человек, среди них был и Владимир Щербацевич. Им не удалось пообщаться, разговоры были запрещены. Под утро задержанных перевели в тюрьму на Володарскую ул., дом 2. Посадили в 92 камеру на четвертом этаже. Там они просидели одни сутки и сумели переговорить. Володя Щербацевич рассказал, что его задержали при входе в город. Они условились, что на допросах будут отрицать знакомство друг с другом и, естественно, не станут говорить о причинах нахождения за городом. 

Через сутки их разлучили, Рудзянко перевели в 75 камеру [1, Л. 18].

Красное здание у гетто.
Слева вверху - башни Пищаловского замка

О своем первом допросе он поведал подробно. Утром на третий день пребывания в тюрьме его под конвоем отправили в расположенное около еврейского кладбища рядом с гетто красное двухэтажное здание (улицу Рудзянко не вспомнил, но предполагал, что до войны там находились детские ясли; вероятнее всего, этот дом сохранился по адресу ул. Коллекторная, 3 (до 1934 г. ул. Еврейская) – двухэтажное красного кирпича здание 1880-х годов постройки).

Когда его привели в комнату, откуда задержанных забирали на допрос, там уже было несколько человек мужчин и женщин, среди них был и Владимир Щербацевич. Было видно, что его уже допрашивали, так как он был сильно избит.

Допрос производили немец оберлейтенант и переводчик, как после выяснилось – лейтенант фон Якоби, бывший белоэмигрант. Первыми вопросами были: ты жид? комиссар? коммунист? Рудзянко отвечал на них отрицательно. Причину своего нахождения за городом объяснял тем, что пытался добраться до дому. Ему не поверили, фон Якоби приказал стоявшим у двери солдатам «попросить» арестованного говорить правду. Его били до потери сознания. Очнулся он в комнате, в которой ждали своей очереди быть допрошенными другие задержанные. Вскоре после этого его отправили обратно в тюрьму.

На следующий день был новый допрос. В комнате «ожидания» опять были люди, среди незнакомых – Владимир Щербацевич, его мать Ольга Щербацевич и сестра Ольги Надежда Янушкевич [1, Л. 19 – Л. 20].

Итак, Ольгу с сестрой арестовали после первого допроса Бориса Рудзянко. В этой связи, вероятно, с подачи Ивана Блажнова, среди исследователей установилось и поддерживается мнение, что Рудзянко «… струсил на первом же допросе и, спасая свою шкуру, выдал Щербацевичей, нас и вообще выболтал все, что знал» [8].

Как нам кажется, однако, это несколько упрощенный взгляд на произошедшее. Пришла пора разобраться с датами. Рассмотрим хронологию событий.

Евгения Михневич, младшая сестра Ольги Щербацевич, уже после войны сообщала, что доктор Писаренко очередную группу сбежавших из лазарета военнопленных привел на квартиру к Ольге в середине августа [17, с. 33]. (Как видим, вопреки утверждению Бориса Рудзянко, доктор (если это был Писаренко), получив паспорт, не бросил своих товарищей и не ушел тайком, а вывел беглецов из лазарета. О дальнейшей его судьбе Евгения Михневич не упоминает.) Историки в основном согласны с такой датировкой [6, с. 128], однако имеют некоторые разногласия относительно времени выхода беглецов из города. Например, еще в 1968 году заместитель директора Института истории партии при ЦК КП Белоруссии по партархиву Степан Почанин в адресованном Петру Машерову сообщении в этой связи указывал на тот же сентябрь 1941 года [14, Л. 12]. Современные исследователи попытались конкретизировать названные историком сроки. Ирина Воронкова с Владимиром Кузьменко [6, с. 129], а также Константин Доморад [19, с. 85] полагают, что группа вышла из города 11 сентября, Александр Плавинский [13, с. 15] и Давид Фабрикант [23, с. 15] называют еще более позднюю дату – 27 и 29 сентября соответственно. В материалах о признании подпольной группы Труса К.И. и Щербацевич (обращение ЦК ВЛКСМБ в ЦК КПБ от 30 мая 1968 года об увековечении памяти В. Щербацевича и М. Брускиной) датой выхода последней группы из города также значится 27 сентября [14, Л. 23].

Сказанное как минимум влечет за собой следующий вопрос. Если арестованный на второй или третий день после выхода из города (то есть, не позднее самых первых чисел октября, даже если следовать предложенной Плавинским и Фабрикантом хронологии) Борис Рудзянко выдал своих товарищей и спасителей на первом же допросе (состоялся на третий день после его заключения в тюрьму на Володарской [1, Л. 19]), почему немецкие спецслужбы тянули с арестами? Ведь первые задержания в группе Ольги Щербацевич состоялись лишь в середине октября [6, с. 130]. Н.И. Эполетов в энциклопедии «Беларусь у Вялікай Айчыннай вайне» уточняет, что гитлеровцы арестовали членов группы Ольги Щербацевич 14.10.1941 г. [5, стар. 359].

Впрочем, та же Энциклопедия, противореча Эполетову, в другой, анонимной статье, посвященной Ольге Щербацевич, датирует ее арест сентябрем месяцем [5, стар. 643 ]. Изданная в 2003 году «Энцыклапедыя гісторыі Беларусі» подтверждает, что аресты в группе состоялись в сентябре 1941 года [25, стар. 239]. Такая датировка как будто бы позволяет разрешить названное противоречие: если группы вышли из города 11 сентября, то первый допрос Рудзянко и его предательство вполне могли состояться в последних числах того месяца.

Однако, сам Борис Рудзянко предлагает иную последовательность событий. Как это было показано выше, в показаниях 1950 года он утверждает, что произошедшее вместилось в один осенний месяц – октябрь: бегство из лазарета первой группы состоялось в начале этого месяца, его собственное бегство – две недели спустя, из города группы вышли через два дня, а еще через два продвижение групп на восток завершилось и, напомним, Рудзянко с Володей Щербацевичем были арестованы, Левит со спутниками расстреляны, а остальные (Ольга Щербацевич, Блажнов, Зорин, Истомин, Гребенников) вернулись в Минск. Первый допрос Рудзянко состоялся на третий день после его ареста.

Как это видно из сказанного, предложенная Борисом Рудзянко датировка не «вмещает» произошедшего в озвученные историками временные рамки: аресты в группе Ольги Щербацевич при таком раскладе не могли состояться в середине октября.

***

В своих показаниях (а, вероятно, и на допросах в МГБ) Борис Рудзянко пытается если и не оправдаться, то показать безнадежность положения, в котором он оказался, и предлагает для этого часть своей вины переложить на Ольгу и Владлена Щербацевичей. В его изложении события развивались следующим образом.

Второй его допрос состоялся на следующий день после первого. Как это было показано выше, в преддопросной комнате Рудзянко увидел Володю и Ольгу Щербацевич, а также ее сестру Надежду Янушкевич. Немецкого офицера и его переводчика фон Якоби интересовали те же вопросы, что и прошлый раз. Рудзянко стоял на своем, тогда в комнату ввели Владимира Щербацевича, у которого спросили, знаком ли тот с ним? К удивлению и против их договоренности юноша признал знакомство и рассказал, что он вместе с матерью выводил группу командиров Красной Армии (в их числе и Рудзянко) из города Минска – те шли за линию фронта, но не знали дороги.

Первоначально Рудзянко отрицал и их знакомство, и свою попытку выхода на советскую территорию. Он назвал себя местным, хорошо знающим дороги, и, следовательно, ему не требовался проводник даже в том случае, если бы он действительно выходил за линию фронта; к тому же, даже в случае надобности он не взял бы в проводники мальчишку. Кроме того, его задержали идущим на запад, а не на восток (в город, а не из города). Фон Якоби в ответ заявил, что им известно, чем занимался он и другие беглецы в Минске (подразумевалось, вероятно, их бегство из лазарета последовавшие вслед за тем события), угрожал ему очной ставкой с другими членами их группы и виселицей в том случае, если те его опознают. (удалить?) После этого ему была устроена очная ставка с Ольгой Щербацевич, она подтвердила свое знакомство с Борисом Рудзянко и сказала ему, что все признала. Опасаясь очередного избиения, Рудзянко подтвердил показания Ольги и Владимира Щербацевичей и начал отвечать на вопросы фон Якоби [1, Л. 21].

Итак, Борис Рудзянко не отрицал того факта, что Ольга Щербацевич была арестована после первого его допроса. Однако, как это было показано выше, он утверждает, что очная ставка с ней на втором его допросе проводилась для его собственного разоблачения, а не для разоблачения Ольги, что никак не свидетельствует о его причастности к аресту Ольги.

Задержанный одновременно или чуть раньше Бориса Рудзянко, Владимир Щербацевич на допрос попал первым: в момент их встречи в комнате «ожидания» он был сильно избит. Рудзянко прямо не обвиняет его в предательстве, но предложенная им очередность допросов бросает тень и на юношу – но только в том случае, если в своих показаниях Борис Рудзянко не солгал. Впрочем, для задержания Ольги Щербацевич достаточно было установить личность Владлена и место его проживания.

В дополнение к сказанному сделаем осторожное предположение: Борис Рудзянко не мог выдать всех (Ольгу Щербацевич, ее родственников, соседей, знакомых) по той очевидной причине, что со многими подпольщиками он не был знаком и даже не подозревал существовании некоторых из них. Сломаться на допросах мог не только Борис Рудзянко

Лишь косвенно причастный к событиям Василий Одинцов избежал ареста, но в ходе событий тех дней была схвачена его жена… В своем варианте воспоминаний Одинцов возлагает долю вины за ее арест на сестру Ольги Щербацевич Надежду (напомним, она была арестована одной из первых – Рудзянко встретил ее в преддопросной комнате на втором своем допросе): «Янушкевич Дина, будучи в тяжелом состоянии от гестаповских пыток, привела ко мне на квартиру гестапо и полицию [20, Л. 395].»

Жена Одинцова, Анна Петровна несколько мягче поведала о произошедшем, но, тем не менее, подтвердила причастность Надежды Янушкевич к своему аресту: «В октябре месяце 1941 г. дом наш был окружен полицией и гестаповцами. Мужа не было дома. Сделали обыск, арестовали меня, вывели под руки и посадили в машину, где я увидела, едва узнала комсомолку Янушкевич Дину, измученную и избитую. Нас привезли в тюрьму и бросили в камеру [26, Л. 397].» От себя добавим, некоторым оправданием для Надежды может служить рассказанная ее сестрой история: в тюрьме у нее отняли грудного ребенка [17, с. 34]. Этот же факт может служить подтверждением рассказа Одинцовых – подобного рода шантаж вполне мог сломать женщину. (Дальнейшая судьба ребенка неизвестна).

***

14 октября 1941 года в доме номер 48 по Коммунистической улице были арестованы Ольга Щербацевич, ее соседка Елена Островская (у нее скрывались Леонид Зорин и Иван Блажнов, а раньше, по утверждению Блажнова - Рудзянко), а также жившая этажом ниже Зоя Маркевич. В ходе устроенной в доме облавы Зорин сумел выскочить на улицу, но тотчас же был схвачен караулившими выход полицейскими. Бежавшего вслед за Зориным Ивана Блажнова на первом этаже перехватила Маркевич, она втолкнула его в свою квартиру и спрятала в темной кладовке, за дверью под вешалкой, где висели пальто и другая одежда [6, с. 130]. Позже Блажнов расскажет, что слышал голоса ворвавшихся в квартиру полицейских, видел, как мимо него скользнул луч электрического фонаря, но проводившие обыск его не обнаружили. Он полагал, что уцелел чудом [8].

ПРИМЕЧАНИЕ 3: Иван Блажнов причастными к его спасению соседками Щербацевичей ошибочно называет некую Заровскую-Петуховскую и Макейчик. Следует отметить, что женщины по фамилии Заровская-Петуховская вероятнее всего не существует; в инфекционной больнице, однако, работали и выполняли поручения Ольги Щербацевич А. В. Петуховская и М. А. Заровская. Евгения Макейчик жила далеко от Коммунистической в Типографском переулке (в районе современной улицы Антоновской) [6, с. 130]; у нее после побега из госпиталя скрывались Истомин и Гребенников[8], там же они, вероятно, прятались и после возвращения в город после неудавшейся попытки выхода за линию фронта. 

Ольгу Щербацевич, Леонида Зорина, Зою Маркевич и Елену Островскую в ту же ночь увезли в тюрьму на Володарской улице, а в доме на Коммунистической оставили засаду. Как установили Воронкова и Кузьменко, жителей этого дома сутки не выпускали из квартир, задерживали всех, кто входил в подъезд. В результате, вероятно уже на следующий день, то есть 15 октября были арестованы и другие участники событий: брат Ольги Петр Янушкевич, ее сестра Надежда Янушкевич с грудным ребенком, муж Надежды Николай Кузнецов, а также Евгения Макейчик [6, с. 130].

Кроме того, как показал Рудзянко, были задержаны две молодые девушки, у которых он скрывался после побега из госпиталя. На допросе они заявили, что не знали ни о том, кто у них квартировал, ни его намерений, поэтому вскоре их выпустили. Впоследствии Рудзянко повстречал на Суражском рынке своих бывших хозяек, разговаривал с ними. Одна из них вышла замуж за военнопленного и жила с ним на той же квартире [1, Л. 22] – этажом ниже квартиры Щербацевичей [1, Л. 14].

Елену Островскую и Зою Маркевич также вскоре отпустили -  вероятно, не смогли доказать, что Зорин и Рудзянко прятались у первой, а вторая спасла Блажнова. Впрочем, через день или два Островскую вновь арестовали [6, с. 130] (Рудзянко выдал? – поэтому и утвекрждал, что у нее прятали Блажнова). Не была арестована младшая сестра Ольги Евгения Янушкевич (в замужестве Михневич) – она жила в Уручье [6, с. 130] и тот, кто предал, вероятно, о ней не знал.

О Сергее Истомине и Николае Гребенникове современные исследователи если и упоминают – то весьма неопределенно. В частности, Алексей Литвин пишет: «Среди тех, кого выдал Рудзянко были Зорин, Истомин и Гребенников (судьба последних двух остается неизвестной)» [15, с. 47].

Зато сам Рудзянко заявляет, что на пятый или шестой день допросов все в той же преддопросной комнате он встретил Зорина, Истомина с Гребенниковым и (внимание!) Блажнова. «Последнего я в лицо не видел, но узнал по одежде», – сообщает он в своих показаниях. Как он определил по состоянию бывших своих товарищей, их тоже били, особенно, Зорина. По Истомину и Гребенникову это меньше было заметно, но они говорили ему о пытках [1, Л. 23]. 

С Истоминым Борис Рудзянко связывает арест Кирилла Труса. В частности, он заявляет, что в ходе допросов немцы возили Истомина на завод Мясникова «…искать некоего Трусова – руководителя подпольной организации железнодорожников», но эта попытка была безуспешной: доставленные с завода три человека не были опознаны “в качестве Трусова”, Истомин обознался, и их отпустили [1, Л. 23].

Рассказ об этих событиях от Евгения Снежкова по-другому интерпретирует события того дня. 15 октября в 12 часов дня эсэсовцы с неким рыжеволосым Володей прибыли на завод разыскивать вовсе не Труса (он, был арестован днем ранее, 14 октября и, как сообщает его дочь, не на заводе, а дома [27, с 36]), а его, Снежкова. Немцы выстроили рабочих для его опознания, но Снежков к тому времени с помощью членов их с Трусом подпольной группы покинул территорию завода, верные люди вывезли его на дрезине через запасной неохраняемый выход. В результате были арестованы трое рабочих, слегка похожих на него, Снежкова. Их увезли на легковой машине, но через три часа отпустили, ибо рыжеволосый Володя в конечном итоге не опознал в них Снежкова [18, Л. 5]. От себя заметим, что Борис Рудзянко внешний облик Истомина описывал такими словами: «блондин, даже можно сказать рыжий» [1, Л. 70], правда, Истомина, как это он неоднократно утверждает в своих показаниях, звали Сергеем. Исходя из сказанного, свидетельство Снежкова мы не станем рассматривать в качестве подтверждения причастности Сергея Истомина к аресту Кирилла Труса.

Не остался без обвинений в свой адрес и Иван Блажнов. В целом история его спасения в момент арестов в доме на Коммунистической выглядит малоубедительной и вызывает сомнения в возможности благоприятного исхода. Встреча Рудзянко с Блажновым у двери допросной комнаты, при условии, что она состоялась, вызывает следующий вопрос: если Иван Никитович Блажнов все-таки был арестован одновременно с Зориным – то почему не был повешен 26 октября вместе с другими участниками событий?

Правда, обоснование подозрений в его адрес со стороны Рудзянко не выглядят убедительными: он приписывает Блажнову принадлежность к немецкой агентуре только на том основании, что таковыми оказались тесно связанные с ним Истомин и Гребенников [1, Л. 108].

Рудзянко даже утверждал, что и в партизанский отряд Блажнов ушел в качестве агента, правда сколько-нибудь весомых подтверждений этому он не приводит. О выходе Ивана Никитовича из города после октябрьских событий, между тем, имеются довольно неожиданные свидетельства, которые, не подтверждают высказанные Борисом Рудзянко в его адрес подозрения.

Семнадцатилетний юноша из еврейского гетто в Минске Федор Шедлецкий не только оказался причастным к его спасению, но и рассказал о некоторых деталях событий. В самом начале осени 1941 года Шедлецкий по поручению Исая Казинца установил контакты с действовавшем в Руденском районе партизанском отрядом Сергеева (отряд младшего лейтенанта госбезопасности Сергеева (отряд «Лихого»)) и стал его связным в Минске. Короткое время спустя ему довелось участвовать в довольно сложной и опасной операции. У Сергеева Шедлецкому приказали вывезти из города раненого в ногу старшего лейтенанта Блажнова Ивана Никитовича. Тот скрывался в гетто на улице Ратомской в доме, расположенном ближе к Парковой магистрали (просп. П.М. Машерова, сейчас – просп. Победителей).

Внешне Шедлецкий не был похож на еврея и имел паспорт на имя белоруса Царева Федора Дмитриевича, поэтому мог относительно свободно перемещаться по городу. В отряде ему запрягли лошадь, и он отправился в Минск. Утром одного из дней в начале ноября он проник на территорию гетто, забрал Блажнова и отвез его в не названную в его воспоминаниях деревню в Руденском районе – там у него была назначена встреча с партизанской разведкой.

Отряд Сергеева, однако, в это время был оттеснен из района его прежнего базирования. Узнав об этом, Шедлецкий ушел на его поиски, поиски были безуспешными. Вернувшись через три дня, он Блажнова в деревне уже не застал – того накануне ночью забрали с собой партизаны, но не Сергеева, а из отряда К. Калиновского [28, Л. 122 – 123], вероятно, неизвестного Шедлецкому. В результате Иван Никитович Блажнов оказался в Логойском районе, с 6 декабря 1941 г. занимал должность политрука роты, а затем заместителя комиссара отряда «Мститель» из бригады «Дяди Васи» (Василия Воронянского). В сентябре 1942 года он перейдет в отряд «Беларусь» бригады Старика (Василия Пыжикова) [29].

Вероятность того, что Блажнов был отправлен абвером к партизанам в качестве агента, как это видно из сказанного, чрезвычайно мала – как мала и вероятность того, что, будучи засланным в отряд в качестве агента, Блажнов прекратил сотрудничество с немецкими спецслужбами и сделал карьеру в партизанском движении (к моменту освобождения Минской области в июле 1944 года Иван Никитович Блажнов будет занимать должность комиссара партизанской бригады «Беларусь»). Иные возможные варианты предложим к рассмотрению читателям настоящего очерка. При этом заметим, что один из названных вариантов (дать согласие на сотрудничество с немцами и уйти в партизанский отряд вопреки даже оставленной в абвере расписке), в свое время Рудзянко будет «примерять» на себя, но не решится его осуществить [1, Л. 26 – Л. 27].

Василий Одинцов в самый разгар событий выправил себе новые документы (напомним, у него имелись бланки паспортов) и, как указывают Воронцова и Кузьменко, сумел избежать ареста [6, с. 130], который мог состояться из-за озвученной выше возможной слабости Надежды Янушкевич. Его жена Анна Петровна вскоре была освобождена из-под стражи – с момента приезда в Минск 21 июня 1941 года и вплоть до ареста она проболела тифом и, как решило следствие, не могла помогать подполью [26, Л. 397].

Борис Рудзянко, однако, и в Одинцове видел агента немецких спецслужб, обвинял его в предательстве их группы: не успел выдать ее в Минске, так выловил по дороге. На одном из допросов Рудзянко услышал, как фон Якоби говорил оберлейтенанту, что Одинцов из кожи вон лезет, разыскивая группу железнодорожников, с которыми были связаны Истомин и Щербацевич.

Позже кто-то из сотрудников немецкой контрразведки сообщал Борису Рудзянко, что Одинцов был награжден домом и землей в Заславльском районе, где и продолжал свою деятельность на пользу немцев [1, Л. 22 Л. 23].

Вероятнее всего, это не соответствует действительности. После состоявшихся арестов и казни группы Щербацевич Одинцов с женой прятались на Сторожовке у Павла Романовича и Прасковьи Александровны Ляховских. Летом 1942 года Одинцов покинул город и действительно скрывался некоторое время по деревням Заславльского и Радошковичского районов, но сведений о получении земли и о его сотрудничестве с немецкими спецслужбами в этот период нами не обнаружено. 22 июля 1942 года он присоединился к действовавшему в той местности партизанскому отряду Лунина, а после создания на его основе бригады занимал должность начальника штаба поочередно в двух входящих в состав бригады отрядов. Свое участие в Минском подполье, кстати, он датирует следующими сроками: с 22 июля по 17 октября 1941 года [30], то есть конечной датой считает состоявшиеся аресты в группе Кирилла Труса и Ольги Щербацевич.

Жена Одинцова Анна Петровна (вместе с Прасковьей Ляховской) поздней осенью того же года будет участвовать в выводе из Минска группы разведчиков Генштаба РККА капитана Вишневского – как раз-таки благодаря связям с Василием Одинцовым, занимавшим к тому времени должность начальника штаба одного из отрядов бригады Лунина «Штурмовая», разведчиков и переправят к партизанам [26, Л. 398] (подробнее о группе Вишневского см. в очерке «Капитан Вишневский».)

Часть 2. Казнь подпольщиков

Об их пребывании в тюрьме и допросах известно немного. Точнее, о допросах членов группы Труса и Щербацевич сведений не имеется – если не считать упомянутого выше рассказа Рудзянко об очной ставке с Ольгой. О нахождении в заключении некоторых героев нашего повествования имеются свидетельства очевидцев.

Каминская Степанида Ермолаевна в тюрьме оказалась случайно. В августе или в сентябре 1941 года она пешком пришла в Минск из д. Охотичи Могилевской области на розыски пропавших в первые дни войны сестры и племянницы. Узнав, что они успели эвакуироваться, Степанида Ермолаевна хотела взять из их квартиры что-либо из вещей, но проживавший там мужчина заявил об этом в полицию, что и привело к ее аресту [6, с. 130].

Сентябрь и октябрь месяцы 1941 Степанида Каминская провела в подвальной камере № 10 в тюрьме по Володарской улице. Сначала (в октябре и, вероятно, недолго) ее соседкой по камере была Надежда Янушкевич. Каминской она запомнилась главным образом истязаниями, которым та подверглась на допросах – как физическим (она была очень сильно избита), так и моральным (у нее отняли грудного ребенка) [31 Л. 99]. Вера Давыдова, ссылаясь на Каминскую, уточняла, что ее четырехмесячного младенца на глазах матери бросили на забор со словами: «Вот, сука, забрали твоего щенка, говори!» [12, Л. 57]. 

Младшая сестра Ольги и Надежды Евгения Михневич не подтверждает сказанного – см. выше [17, с. 34].

Некоторое время спустя Янушкевич увели из камеры, соседкой Каминской по камере стала Ольга Щербацевич. Ее тоже часто вызывали на допросы, и она тоже была сильно избита. Когда заключенных выгоняли на работы, Ольга каждый раз подходила к девушке, которая сидела в 7 камере вместе с портнихой Леной Островской. Много позже Степанида Каминская узнала эту девушку на фотографиях, которые увидела в музее истории Отечественной войны среди казненных вместе с Володей Щербацевичем подпольщиков. Володю Каминская также помнила, но видела его, вероятно, лишь мельком, в коридорах [31 Л. 99]

Зоя Павловна Маркевич те несколько суток, в течении которых ее продержали в тюрьме, прежде, чем выпустить, также успела посидеть в одной камере с Ольгой. Снятый в 1967 году документальный фильм “Казнен в сорок первом” содержит ее рассказ о тех днях – главным образом, об истязаниях, которым подвергалась Ольга. Касаясь своего освобождения, она, кстати, говорит, что Рудзянко ее не опознал [32] и она вышла из тюрьмы. 

***

О казни подпольщиков известно больше – об этом высказались исполнявшие приговор солдаты из литовского батальона, свидетели из числа минчан, в том числе лично знакомые с приговоренными, а также историки и писатели, которые на основании полученной от свидетелей информации попытались воспроизвести ход тех событий – правда, не всегда удачно.

Отдельные эпизоды того дня нашли свое отражение в документальной повести Ивана Новикова «Руины стреляют в упор». В рассказе о казни Ольги Щербацевич и членов ее группы он, вероятно, для придания большего драматизма событиям придумал и описал несколько эпизодов, не имевших места в действительности. Так, например, он изобразил сентиментальную сцену встречи Ольги Щербацевич с сыном Владленом у виселицы.

«Толькі каля шыбеніцы яна зноў убачыла сына. Яго прывезлі ў кузаве грузавой аўтамашыны.

Скручаны дротам, ён не мог стаяць на нагах, кат трымаў яго за каўнер.

– Сыночак, родненькі, любы мой… – ірванулася да Валодзі, але другі кат стукнуў яе пісталетам па галаве і пацягнуў назад.

Валодзя падняў апухлыя павекі і квола, бездапаможна, усміхнуўся.

– Вылюдкі, звяры, – крычала Вольга Фёдараўна, – дайце мне хоць з сынам развітацца…

– Нічога, на тым свеце сустрэнешся, – здзекліва прамовіў кат, накінуўшы ёй пятлю на шыю.

 Валодзю Шчарбацэвіча, Кірылу Труса і яшчэ адну дзяўчыну, імя якой дагэтуль не устаноўлена, карнікі павялі далей, да брамы драждавога заводу. Іх павесілі там [33, стар. 58 ].» (в более раннем издании романа Новиков полагал, что Ольга и Владлен Щербацевичи были казнены вместе, повешены на ветвях раскидистого дерева в городском сквере [34, стар. 63 – 66 ].)

Документы свидетельствуют, что такой встречи матери с сыном и такого диалога не было. Как это было показано выше, разоблачены подпольщики были службой абвера (обер-лейтенант и его переводчик лейтенант фон Якоби), но казнь проводила полиция безопасности и СД при участии солдат и офицеров 2-го литовского вспомогательного полицейского батальона под командованием майора Антанаса Импулявичуса [19, с. 85 – 86]. Как сообщает в своем исследовании Петрас Станкерас, 6 октября 1941 г. батальон в составе двух немецких рот и двух рот литовской полиции был направлен в Белоруссию [35, с. 165] - поротно в районы Минска, Борисова и Слуцка, всего 23 офицера и 464 рядовых. Практически с момента прибытия батальон приступил к борьбе «с армией большевиков и большевистскими партизанами». 14-го октября батальон проводил облаву еврейского населения в Смиловичах, 15 – 16-го октября – в Логойске, 18-го – в Минске и 21 октября в Койданове (Дзержинске) [15, с. 47 - 49]). 20 – 21 октября 1941 г. Борисовская часть батальона участвовала в уничтожении еврейского гетто в Борисове [36, с. 83 - 84].

Казнь подпольщиков в Минске немцами также была проведена руками солдат и офицеров этого батальона. Профессор Литвин в своем исследовании приводит рассказ Юозаса Книримаса – рядового полицейского Импулявичуса. Процитируем этот рассказ полностью.

«В воскресенье утром (точная дата не названа) примерно в 9 – 10 часов солдатам было приказано … надеть шлемы (немецкие каски образца 1916 года) и взять винтовки… Командир батальона Импулявичюс повел батальон в центр Минска, к тюрьме. Подойдя к тюрьме … Импулявичюс … [через] Гецевичюса [командир взвода, знал немецкий язык] переговорил с немецкими офицерами … и передал командирам… чтобы они выстроили солдат по кругу на площади возле тюрьмы… После того, как солдаты были построены, открылись тюремные ворота и из двора тюрьмы выгнали группу людей, состоящую из мужчин и женщин. Я помню только двух женщин, а остальные были мужчины. Сколько было мужчин, не помню, но кажется, человек 7 – 8. Они были распределены группами по три человека. На груди у одного … была таблица с надписью на немецком и русском языках. На ней было написано что-то о партизанах, но, так как я не знаю ни немецкого, ни русского, то прочитать не смог. Об этом мне сказали другие солдаты. Их вывела группа немецких солдат. Окружившие арестованных солдаты конвоировали в сторону городского сада. Солдаты батальона, также окружившие их, шли рядом. Когда пришли в городской сад, там уже были приготовлены виселицы. Городской сад был расположен возле минского театра. Каким образом были приготовлены виселицы, не помню. Не доходя до театра Гецевичюс назначил солдат, которые будут вешать. Среди них были Варнас, Шимонис, я, Вепраускас и Ненис. Мы должны были накинуть петли на обреченных. Насколько помню, в городском саду повесили четверых – трех мужчин и одну женщину. Петли накидывали Шимонис и Вартас. В городском саду вешали в двух местах по два человека. В одном месте один человек упал, так как развязалась веревка. Я поднял этого мужчину (нами точно установлено, что веревка оборвалась на месте казни О.Ф. Щербацевич – А. Литвин) и поддержал, пока Варнас прикрепил веревку. После этого я его отпустил, и он остался висеть. После этого пошли на другое место, но сейчас я не помню этого места, там надо было повесить мужчину и женщину. Они были повешены на телеграфных столбах, к которым были прибиты бревна. Здесь был использован автомобиль. В кузове автомобиля были мужчина и женщина. Мужчину повесил на вышеуказанном столбе Вепраускас. Я повесил женщину. Перед казнью Гецевичюс дал мне выпить водки, я выпил около 300 грамм. Перед каждой казнью давали пить всем. Водку выдавал Гецевичюс, который, видимо, получал ее для этих целей. Кроме того, других арестованных вешали в других местах города Минска, но кто вешал, я не видел, только знаю, что солдаты нашего батальона. От Гецевичюса я узнал, что повешены были советские партизаны. Было казнено более 8 человек. Казнью руководил Гецевичюс…» [15, с. 47; 49 – 50]

Это одно из первых свидетельств о состоявшейся казни. Полученное от участника событий, оно основано на фактах, но все же содержит несколько ошибок (вероятно, за давностью лет Юозас Книримас перемешал отложившиеся в памяти кадры многих казней, в которых он участвовал). Вячеслав Андреевич Ковалевич исправляет некоторые нарочитые или невольные ошибки этого рассказа. В 1941 году Ковалевичу было 14 лет, он жил в доме на Коммунистической в одном подъезде со Щербацевичами, учился в одной школе с Володей (тот был на два года старше) и своими глазами видел происходившую в тот день в городском сквере казнь.

Профессор Литвин приводит и его рассказ.  

«Однажды, день не помню, я шел на Суражский рынок. Возле кино «Центральный», что по улице Советской, движется колонна гитлеровцев (две шеренги – справа и слева), а посередине три человека гражданских, со связанными сзади руками. Среди них я узнал тетю Олю, мать В. Щербацевича. На груди у нее была фанерная доска с надписью: «Мы партизаны, стреляли в немцев». Их привели в сквер напротив Дома офицеров. Там было летнее кафе. Перед войной его стали ремонтировать. Сделали ограждение, столбы, а на них прибиты доски. О. Щербацевич с двумя мужчинами подвели к этому ограждению и стали на нем вешать. Сначала повесили мужчин. Когда вешали тетю Олю, веревка оборвалась. Подбежали два фашиста – подхватили, а третий закрепил веревку. Она так и осталась висеть. После этого я услышал, что опять ведут партию. Я выбежал на улицу Энгельса и увидел приближавшуюся группу, в которой я узнал Володю. Вероятно, палачи увидели, что место занято, повернули и пошли вниз к дрожжевому заводу. Я пошел следом… На улице Ворошилова дорогу перегородили каратели. Когда я подошел, Володя стоял уже на табуретке» [15, с. 51].

Как оказалось, немцы фотографировали проводившиеся в тот день казни, а по некоторым данным даже снимали на кинопленку. Все годы оккупации в Минске работала частная фотомастерская фольксдойче Бориса Вернера. Работавший у него в мастерской Козловский Алексей Сергеевич, (после войны преподаватель БПИ), засвидетельствовал следующее.

Приблизительно в ноябре 1941 г. в мастерскую сдали для изготовления фотографий пленку. Козловский проявил ее и увидел, что на ней были запечатлены эпизоды казни людей в Минске – мужчины, девушки и подростка. Всего на пленке было 8 кадров, он по заказу сделал по три отпечатка с каждого снимка, и, на свой страх и риск – еще по одному отпечатку и спрятал их в металлической коробке у себя в подвале с величайшей осторожностью, так как давал подписку не делать и не сохранять никаких дубль-отпечатков.

После освобождения Минска он сдал органам Советской власти 287 фотографий, запечатлевших злодеяния оккупантов, в их числе – снимки, сделанные немецкими офицерами с мест казни интересующих нас подпольщиков [37, с. 55; 38, с. 27].

Позже (в 1946 году в Польше и в 1950 году в Каунасе) были обнаружены еще несколько фотографий и негативов, имеющих прямое отношение к описываемым событиям. (Всего на сегодняшний день известны около 30 таких фотографий. Последний снимок поступил в Музей Великой Отечественной войны в 1996 году [6, с. 132 – 133].)

Имея несколько свидетельств от участников и очевидцев, а также фотоснимки с мест событий, попытаемся воссоздать картину того дня.

Отметим, что на первых порах дата казни подпольщиков указывалась довольно неопределенно. Как это было показано выше, Юозас Книримас из литовского батальона обошел стороной этот вопрос, а сосед и приятель Володи Щербацевича Вячеслав Ковалевич не вспомнил дня и месяца произошедшего.

Упомянутая выше справка КГБ при Совмине БССР по архивному делу Бориса Рудзянко (датирована 24 мая 1968 г.) относит казнь подпольщиков на ноябрь месяц. Допрошенная в свое время в качестве свидетельницы выжившая в тех событиях Зоя Павловна Маркевич (в 1941 году жила этажом ниже Щербацевичей и спасла Блажнова за вешалкой) показала, что Ольга Щербацевич и арестованные вместе с ней ее родственники и друзья были повешены 6 – 7 ноября 1941 года, 10-летняя на то время дочь Зои Павловны Люда оказалась невольной свидетельницей произошедшего [3, Л. 8 – Л. 9].

Составленный 26 июня 1972 года во втором Управлении КГБ при СМ БССР документ по необъяснимой причине двояко датирует казнь патриотов: в преамбуле указаны точные день, месяц и год (26 октября 1941 года), а в заключительной его части указываются весьма расплывчатые сроки: «как свидетельствуют немецкие трофейные документы [казнь состоялась] в октябре – ноябре 1941 года ...» [24, Л. 15, Л. 17]

 

 

Фото, датирующее казнь
подпольщиков

Современная историография днем казни подпольщиков вполне уверенно называет 26 октября 1941 года, правда, нам удалось найти лишь косвенное подтверждение этому. Одна из фотографий с мест казни имеет датирующую надпись на немецком языке: Minsk 26 okt. 1941 (см. фото).

В остальном историки довольно подробно описывают события того дня – опираясь, в том числе и на процитированные выше рассказы его участников и свидетелей.  

В воскресенье утром 26 октября 1941 года из ворот городской тюрьмы по улице Володарской вывели 12 человек. Это были приговоренные к смерти подпольщики из группы Ольги Щербацевич и Кирилла Труса, а также не входивших в ее состав трое военных и несколько гражданских лиц. От себя отметим, что из числа бежавших из лазарета в политехническом институте пленных среди них был только Леонид Зорин.

Для устрашения населения казни должны были состояться в нескольких местах города [6, с. 131]. Приговоренных разделили на четыре группы и, как констатировал Константин Доморад, под барабанный бой и лай сторожевых собак повели к местам казни: в городской сквер (возле Дома Красной Армии), на улицу Карла Маркса (при пересечении ее Комсомольской улицей), к дрожжевой фабрике «Красная заря» на улице Ворошилова (сегодня – Октябрьская) и на площадь перед Комаровским рынком [19, с. 86]. Упомянутые в показаниях Юозаса Книримаса фанерные щиты (по одному на каждую группу приговоренных) были заранее изготовлены и содержали надпись на немецком и русском языках: «Мы партизаны, стрелявшие по германским солдатам» (надпись на одном из четырех щитов гласила о стрельбе по германским войскам).  

Мужчина в штатском, Ольга Щербацевич, Николай Кузнецов

В первой группе шли Ольга Щербацевич, муж ее сестры Надежды Николай Кузнецов и неизвестный мужчина в штатском. Младшая сестра Ольги Евгения Михневич в послевоенных воспоминаниях сообщала, что это был работавший в минской полиции под псевдонимом«Филька» подпольщик [17, С. 35]; надежных подтверждений этому, однако, у нас не имеется. Их проконвоировали по Володарской улице, на пересечении с Советской повернули налево и подвели к месту казни в сквере напротив Дома Красной армии. Немецкий офицер заявил согнанным к месту казни минчанам (среди них были и дети), что всех непокорных ожидает такая же участь.

Приведенное выше свидетельства Вячеслава Ковалевича о том, как была устроена виселица (ограждение приготовленного к ремонту летнего кафе) подтверждается фотоснимками, его заявление об инциденте при повешении Ольги Щербацевич (обрыв веревки с петлей) вероятнее всего, соответствует действительности. Вопреки старой традиции, казнь не была отменена, двое полицейских подхватили женщину, а третий наново закрепил веревку [6 с. 131]. (Как видим, Юозас Книримас в своих показаниях ошибался в деталях, но не факте). 

Позже (в мае 1942 года) в Центральном сквере оккупантами были повешены и другие подпольщики. В 1979 году на месте казни подпольщиков был установлен памятный знак.

Памятный знак в Центральном сквере

Неудачная надпись на знаке (о ее содержания в отношении Исая Казинца мы поговорим в одном из очередных наших очерков) может оставить ошибочное представление о том, здесь же были повешены сестра и брат Ольги Щербацевич. Это не так.

Надежда Янушкевич, Леонид Зорин,
Петр Янушкевич

Надежда и Петр Янушкевичи (Доморад ошибочно называет его Петром Щербацевичем [19, с. 86], то есть наделяет фамилией репрессированного мужа Ольги), а также политрук Леонид Зорин были повешены на ветвях большого дерева на улице Карла Маркса. Тогда, после июньских бомбежек здесь был пустырь – с места казни был виден дом Наркомлеса на перекрестке с Комсомольской. После войны эта часть улицы была застроена, но установить место казни подпольщиков можно: слева на фото за спиной у Надежды Янушкевич – старое двухэтажное здание красного кирпича, сегодняшний адрес Маркса, 12-а, в нем размещается администрация Национального исторического музея Беларуси. 

Упомянутое старое дерево, вероятно, стояло ближе к Комсомольской, если мы не ошиблись в наших расчетах, сегодня это крохотный дворик – въезд через арку напротив дома по ул. Маркса, 21. 

Младшая сестра Ольги и Надежды Евгения Михневич сообщает, что в момент, когда палач пытался поправить петлю у нее на шее, Дина ударила его ногой и сама покончила с собою. От удара с ее ноги слетела туфелька [17, с. 34]. Вполне вероятно, что это придуманная деталь в описании тех страшных событий. Однако на фотографии с места казни Надежда Янушкевич запечатлена без туфельки на правой ноге.

Владимира Щербацевича казнили вместе с Кириллом Трусом и долгое время остававшейся неизвестной девушкой. Их повесили на юго-восточной окраине города, на улице Ворошилова (сейчас Октябрьская), на воротах дрожже-паточной фабрики «Красная Заря». Ближайший путь к ней от тюрьмы ведет по той же Володарской улице, пересекает Советскую, Маркса и Кирова, оставляет по левую руку стадион «Динамо» и выходит к улице Ворошилова. Вячеслав Ковалевич, как это было показано выше, рисует другой путь к месту казни этой группы – от Центрального сквера по улице Энгельса [15, с. 51] на Ульяновскую к мосту через Свислочь на Ворошилова. Нижеприведенная фотография, возможно, поможет специалистам установить маршрут их движения (трамвайный путь шел и по Володарской, и по Энгельса) Напомним, полиция литовского батальона в касках и с повязками на рукавах шинелей, немцы в пилотках.

Путь на эшафот

Обитатели близлежащих домов стали свидетелями этой казни. Жевжик Нина Антоновна в годы войны жила с семьей в доме, который стоял рядом с фабрикой, ее муж Иван Степанович работал там кочегаром. 26 октября 1941 г. в первой половине дня они увидела, как от моста через Свислочь по улице Ворошилова вели трех человек со связанными сзади руками. В середине шла девушка со щитом на груди. Их подвели к воротам фабрики.

Кто-то из фашистов постучал в дверь к соседям, требуя табуретку, но там испугались и не открыли дверь. После этого немцы вынесли стулья из будки заводского весовщика. Ворота на заводе были раскрыты. Офицер набросил веревку на перекладину и сделал петлю. Первой к виселице подвели девушку [22, с. 27].

Проживавшая в те годы в доме на Ляховке (практически напротив места казни – сейчас на том месте находится концертный зал «Минск») Лисовская Александра Климентьевна, тоже стала свидетельницей развернувшейся трагедии. Немцы выгнали их семью смотреть на повешение. Ей в ту пору было восемь лет, но она запомнила некоторые детали, не самые важные – на первый взгляд.

Процитируем рассказ Александры Лисовской.

«… по улице, прямо по середине мостовой (она была вымощена булыжником) шли трое, окруженные со всех сторон немцами. Девушка была посередине и у нее на груди висела табличка, а по сторонам от нее шли мужчина в меховой безрукавке и подросток в пиджаке и серой кепке. Такие тогда носили все минские мальчишки. Колонна дошла до дрожжевого завода и у транспортных ворот остановилась. Там их повесили. Я запомнила: когда они шли по улице, мальчик все время смотрел по сторонам, как будто кого-то искал, словно хотел что-то кому-то сказать или что-то передать. Мужчина был весь в щетине, очень измученный, злобно смотрел на немцев. Тогда, в сорок первом, мне, ребенку, девушка показалась очень красивой и очень спокойной» [38, с. 118].

Как это видно из сказанного, их вешали не на входных воротах фабрики, у которых сейчас установлен памятный знак погибшим, а у транспортных ворот предприятия, ближе к стадиону «Динамо». Вероятное подтверждение слов Александры Лисовской содержит фотография казненного Кирилла Труса: светлое здание с арочным окном у него за спиной можно и сегодня увидеть у транспортных ворот предприятия.

Судя по сохранившимся фотоснимкам, как и указывали свидетели, неизвестную девушку повесили первой. О ее эмоциях (состоянии) в момент казни сложно судить, ее сфотографировали со спины. Лев Аркадьев и Ада Дихтярь в повести «Неизвестная» приводят слова свидетеля казни Петра Борисенко, который объясняет эту деталь. «Девушка, когда ее на табурет поставили, взяла и отвернулась к забору … Палачи хотели, чтобы стояла она лицом к улице, к толпе, а она отвернулась, и всё тут. Сколько ее ни толкали, ни пытались повернуть, она все стояла спиной» [8].

Вторым в очереди был Владлен Щербацевич. Когда немецкий офицер набрасывал петлю ему на шею, юноша заплакал [6, с. 131]. Когда очередь дошла до Кирилла Труса, в его глазах читался ужас.

 

26 октября 1941 года. У ворот Дрожжевой фабрики

Сказанным мы ни в коей мере не хотим засвидетельствовать слабость казненных. Человеческая реакция на близкую смерть редко бывает такой, как это изображают в плохом кино. Заслуга подпольщиков не в отсутствии слез и страха в глазах, а в их поступках. 

Елена Островская и двое мужчин в военной форме.

Елену Островскую и двух военных, имена которых не установлены до сегодняшнего дня, казнили на Комаровской площади, недалеко от простоявшего там все годы оккупации танка Т-34. Их повесили на Л-образном телеграфном столбе, к опорам которого (как и заявлял Юозас Книримас) была прикреплена перекладина. Подробностей этой казни и особенностей поведения казненных не сохранилось. Составленный в 1995 году и, вероятно, остающийся наиболее полным список участников Минского подполья (около 6 тысяч человек) Елену Островскую упоминает лишь в перечне лиц, которые значатся в документах в связи с деятельностью подполья. О ее казни и дальнейшей судьбе авторы-составители списка во время его создания еще, вероятно, не знали [39, с. 175].

Из названных нами участников событий, таким образом, избежали виселицы лишь несколько человек. Выше мы упоминали, что Зоя Павловна Маркевич, жившая этажом ниже Щербацевичей, спрятавшая Ивана Блажнова во время облавы в доме на Коммунистической, спустя некоторое время после допросов была освобождена. Также мы упоминали о подозрениях Рудзянко в адрес Блажнова и констатировали их несостоятельность – несмотря на некоторые шероховатости в рассказах самого Ивана Никитовича. 

Судьба Евгении Макейчик, у которой скрывались Сергей Истомин и Николай Гребенников, остается неизвестной, но, как это видно из вышеизложенного, она не была казнена. Неизвестна дальнейшая участь и самих Истомина и Гребенникова. Борис Рудзянко в своих показаниях уверенно говорит об их аресте (он якобы встретил их в преддопросной комнате) и последовавшей вслед за тем вербовке органами абвера. Много позже, уже в 1972 году КГБ при СМ БССР в ходе расследования дела по установлению личности неизвестной патриотки, казненной вместе с Владленом Щербацевичем и Кириллом Трусом, осуществлял розыск и опрос лиц, служивших в 5-м стрелковом корпусе РККА, раненых командиров, которых спасали члены подпольной группы Ольги Щербацевич. В числе опрошенных, в частности, упоминаются и контактировавшие с Рудзянко Истомин Сергей и Гребенников Николай [24, Л. 16], но это говорит лишь о том, что они выжили. В открытом архивном доступе мы не обнаружили протоколов собеседований с указанными лицами и, таким образом, не можем даже предполагать, в каком качестве они допрашивались, следовательно, мы не можем судить и о том, подвергались ли они послевоенным репрессиям. Сборник «Мінскае антыфашысцкае падполле” упоминает Сергея Истомина и Николая Гребенникова в списке лиц, которые проходят по документам Национального архива в связи с деятельностью минского подполья – без указания каких-либо сведений в этой части [39, с. 142, с. 151]. Вместе с тем, ни на сайте «Партизаны Беларуси», ни в базе данных об участниках Великой Отечественной войны «Память народа» сведений о летчике Сергее Истомине и лейтенанте Николае Гребенникове среди нескольких десятков их однофамильцев мы не нашли, тогда как информация о пропавшем без вести Борисе Рудзянко в последнем источнике содержится, и мы ее используем в нашем исследовании. 

Медсестры инфекционной больницы, которые помогали Ольге Щербацевич выводить из госпиталя раненых командиров и политруков, лечить и прятать их в городе, Агата Петуховская и Михайлина Заровская вероятнее всего избежали ареста и более чем вероятной в противном случае казни. В подписанной 23 мая 1968 года заместителем председателя Комитета Госбезопасности при СМ БССР Рудаком Справке по материалам архивного уголовного дела на Бориса Рудзянко приводится рассказ о событиях от Агаты Петуховской. Этот же документ в своей резюмирующей части упоминает в качестве допрошенной свидетельницы и Михайлину Заровскую [14, Л. 9]. Сказанное позволяет полагать, что эти женщины не были казнены и пережили войну.

Что касается неизвестных. Установить имена неопознанных мужчин (мужчина в штатском из числа казненных в городском сквере и двое военных с Комаровской площади) вероятнее всего уже невозможно. И если относительно мужчины в штатском имеются хотя бы некоторые предположения (подпольщик «Филька»), то имена военных никогда и никем не назывались даже предположительно [6, с. 133]. Иначе обстоит дело с девушкой, казненной вместе с Владленом Щербацевичем и Кириллом Трусом на воротах дрожжевой фабрики. Долгое время и ее относили к числу неизвестных, однако в этом случае время от времени появлялись гипотезы и проводились научные исследования. В конечном итоге имя неизвестной было установлено:  

Памятный знак на месте казни подпольщиков.
2024 г.

вместе с Кириллом Трусом и Владленом Щербацевичем у ворот дрожжевой фабрики была повешена выпускница 28-й средней школы Минска Маша Брускина. 29 февраля 2008 г. решением Минского городского исполнительного комитета на памятном знаке, установленном недалеко от места казни подпольщиков, появилось имя М.Б. Брускиной.

Отметим, однако, что далеко не все белорусские историки  – в их числе и цитируемые нами Воронкова, Кузьменко, Доморад и Литвин – согласны с таким решением, полагая, что положенные в его основу исследования не были проведены на достаточном (удовлетворительном) уровне. Впрочем, эта тема заслуживает отдельного нашего исследования. «Неизвестной» будет посвящен один из очередных наших очерков.

ЧАСТЬ 3. Вербовка и агентурная деятельность. 

Вероятнее всего, не соответствует действительности и утверждение Ивана Новикова о том, что Рудзянко в Центральном сквере наблюдал за казнью преданных им подпольщиков. Новиков повествует:

«А недалёка ад іх, на бакавой алейцы стаяў здраднік Барыс Рудзянка са сваім шэфам з абвера – ваеннаяй фашысцкай конрразведкі. Шэф унушальна гаварыў новаму паслугачу:

– любуйся на справу сваіх рук і добра запамятай, што камуністы не даруюць табе гэтага. Цяпер у цябе толькі адна дарога – з намі. І служыць ты будзеш усёй душой. І калі што будзе не так, – я ўласнай рукой з асалодай застрэлю цябе. Зарубі сабе гэта на носе [это – не немецкая поговорка Я.І.].

Здраднік нічога не адказаў. Ён ведаў, што шэф выканае сваё абяцанне» [33, с. 58].

В действительности все обстояло иначе.

После казни подпольщиков от него вряд ли уже можно было ожидать каких-либо значительных сведений, допросы прекратились, но его продолжали держать в тюрьме. Недели через две (Рудзянко датирует произошедшее последними числами ноября) его вызвали в канцелярию тюрьмы. Там находились фон Якоби и незнакомый зондерфюрер (гражданский специалист, исполнявший обязанности офицера или унтер-офицера там, где требовались их профессиональные знания). Как позже ему стало известно, это был переводчик майора Крибитца, главы Abvernebenstelle Minsk (Рудзянко называет его руководителем Минского филиала абвера (Обер Командо Вермахт – ОКВ Фербиндунгштелле [1, Л. 23]. Далее по тексту, вслед за Рудзянко, мы будем называть эту службу коротко – ОКВ. 

Вербовка произошла быстро. Через фон Якоби ему поставили условие: «или работать с нами, или … не уйдешь живым из этих стен» – в этом отношении Иван Новиков был прав. На размышление предоставили сутки.

На следующий день его снова вызвали в канцелярию. Находившиеся там фон Якоби и переводчик потребовали от Рудзянко дать расписку о работе в пользу немцев. Эта расписка представляла собой анкету с полными демографическими данными и с припиской в конце: я, такой-то, должен сообщать немецким властям об отдельных лицах и группах, ведущих подрывную деятельность против немцев и установленной ими власти. Дальше следовала подпись.

Рудзянко не был героем – спасая свою жизнь, он бежал из лазарета, пытался вырваться за линию фронта и, вероятно, выдал несколько человек из группы Ольги Щербацевич. «Умирать не хотелось, я струсил, и на следующий день дал согласие работать в пользу немцев» [1, Л. 24].

После оформления подписки фон Якоби передал его зондерфюреру, переводчику майора Крибитца. Тот вывел Рудзянко из тюрьмы и отвел в фельдкомендатуру (улица Маркса). Там ему оформили еще один документ – свидетельство об отпуске из плена. Такое свидетельство получали военнопленные, которых освобождали из лагерей. Это свидетельство называлось «Легитамация», (так в тексте у Рудзянко, правильно, вероятно, «Легитимация» – документ, подтверждающий законность чьих-либо прав, полномочий и пр.); оно представляло собой развернутый лист бумаги, на одной стороне которого на русском языке, а на другой на немецком указывались полные данные «вольноотпущенника» и его подписка в том, что он не будет предпринимать никаких действий против немецкой армии и установленной немцами власти. Документ регистрировался в комендатуре.

Рудзянко расписался за получение «Легитимации», порядковый номер его документа состоял из четырех цифр, что свидетельствовало о довольно значительном количестве выпущенных из лагерей пленных – не менее десяти тысяч человек.

ПРИМЕЧАНИЕ 4: Как сообщает польский историк белорусского происхождения Юрий Туронак, летом 1941 года командование Вермахта издало приказ об освобождении из лагерей красноармейцев белорусов, а также украинцев, литовцев, латышей и эстонцев; на военнопленных русских, евреев и представителей иных национальностей этот приказ не распространялся. 8 сентября того же 1941 года приказ был продублирован и содержал требование об ускоренном освобождении указанных категорий военнопленных. В результате тысячи красноармейцев были отпущены по домам и несколько месяцев могли спокойно там проживать [40, стар. 63] – вплоть до марта 1942 года, когда был издан новый приказ Вермахта, возвращавший в лагеря отпущенных из плена красноармейцев [40, стар. 92]. Известный белорусский коллаборационист Евгений Колубович, вероятно, справедливо называл эту акцию немецких властей едва ли не главной причиной, побудившей тысячи бывших окруженцев и военнопленных примкнуть к набиравшему в Белоруссии силу партизанскому движению [41, с. 20]. 

Борис Рудзянко, однако, имел лишь незначительные основания рассчитывать на освобождение по обозначенным выше основаниям. Побег из лазарета, укрывательство с фальшивыми документами и обнаруженный при аресте наган делали это маловероятным. Вполне вероятно, что согласие на сотрудничество давало ему единственный шанс на выживание.

Зондерфюрер предложил ему выбрать кличку, но он не стал этого делать и все время работал под своей фамилией. Получив формальное право на проживание в городе, Рудзянко поселился у Крутько Ольги Герасимовны. Она проживала в Грушевском поселке, в доме № 3 по Пакгаузной улице (нынешняя ул. Константина Хмелевского). В свое время с ее сыном Арсением он учился Минском политехникуме и в 1931 году также снимал у нее квартиру. Он рассказал Крутько свою историю – без факта вербовки, разумеется. Сказал, что находился в тюрьме, что обвиняли его в попытке выхода за линию фронта, но выпустили, так как факты не подтвердились [1, Л. 24 – Л. 26].

Позднее, уже после окончания войны, Рудзянко попытается если и не оправдаться, то проанализировать свой переход на сторону врага. Доподлинно неизвестно, ставились ли перед ним вопросы, которые он должен был осветить при написании показаний в 1950 году. Впрочем, возможно, и по собственной инициативе он предпринял попытку показать, почему не бежал из города после своего освобождения – реально такая возможность у него должна была появиться некоторое время спустя после вербовки. В свое оправдание Рудзянко приводит такое обоснование: уйти в никуда – бессмысленно, связей с партизанами у него не было, да и партизан, как таковых, в то время практически еще не существовало. Ко всему прочему, он был настолько слаб (незажившая рана, госпиталь, тюрьма), что уйти в лес не мог физически. Даже 4 месяца спустя он все еще хромал и ходил с палочкой. Кроме того, предательство (Рудзянко стыдливо говорит о «сделанном в тюрьме поступке») грозило бы ему известными последствиями – узнай партизаны о подписке абверу [1, Л. 26 – Л. 27].

Ему дали два дня на обустройство, а на третий день назначили явку в сквере около Дома Красной Армии (здесь, как мы помним, были казнены Ольга Щербацевич, Николай Кузнецов и мужчина в штатском). За два дня он немного привел себя в порядок. Но чувствовал себя слабым, потому что в тюрьме почти не кормили.

Майор Крибитц

Первую свою явку в качестве агента абвера он датирует декабрем 1941 года. В один из дней этого месяца (точное число Рудзянко не вспомнил) в 10 часов утра знакомый ему зондерфюрер и незнакомый майор, прогуливались по скверу возле здания ДКА. Он последовал за ними. На входе сотрудники абвера приказали часовому пропустить его и провели на четвертый этаж левого крыла. В то время здание было занято под офицергайм (так у Рудзянко; на всех снимках – зольдатенгайм), но было полупустое. Они зашли в одну из комнат, где и состоялось его знакомство с руководителем немецкого разведывательного органа в Минске под названием «ОКВ» (обер командо Вермахт) Фербиндунгштелле майором Крибитцом (Рудзянко его называет Крибецом).

 Это был мужчина лет сорока пяти, без особых примет, полный блондин высокого роста, имел светлые глаза, лицо правильное, овальное, – так рисовал его внешность Рудзянко.

ПРИМЕЧАНИЕ 5: После войны Крибитц успешно прошел денацификацию, жил в Западной Германии и поступил на службу в «организацию Гелена» (будущую федеральную разведслужбу ФРГ — БНД), активно работал против СССР и, по словам бывшего руководителя пресс–группы Института национальной безопасности РБ Николая Смирнова, являлся объектом совместной разработки внешних разведок МГБ ГДР и ПГУ КГБ СССР [42; 43, с. 155 - 156 ].

Их беседа длилась около двух часов. Майор Крибитц установил места и порядок очередных явок и проинструктировал Рудзянко в работе: тот должен был заявлять в ОКВ о лицах и группах, которые ведут подрывную деятельность против немецких властей. Для их выявления он должен был ходить по улицам Минска и слушать, о чем говорят жители города, поддерживать разговоры, ведущиеся против немцев, знакомиться с теми, кто вел подобного рода беседы, входить к ним в доверие, а в случае подозрения в направленной против германских властей деятельности, немедленно сообщать о них в ОКВ. При этом его деятельность не должна была ограничиваться пассивным наблюдением, полученный от Крибитца инструктаж позволял Рудзянко ставить себя в беседах антинемецки, высказывать отрицательные эмоции к происходящему. Для выявления людей, действующих против немцев, он должен был посещать общественные места: столовые, рестораны, магазины, кино, театры, базары. Основной целью его работы должен был стать поиск лиц, оставленных в городе для подпольной работы против немцев. Вместе с тем, работать он должен был не спеша, чтобы не разоблачить себя.

Борис Рудзянко - 
служащий ЦТО "Восток"

Тогда же ему выдали карточки для питания во всех столовых горда (первоначально в Минске было всего три общегородских столовых – две на фабрике-кухне и одна на площади Свободы). Легализацию в городе ему обеспечили, выписав удостоверение служащего торговой организации Центрального торгового общества «Восток». Оно находилось в здании по Советской улице за Западным мостом, налево, если смотреть от центра города по направлению к товарной станции.

А вот удостоверение о том, что он состоит на службе в ОКВ и оружие Рудзянко получил лишь в середине лета 1942 года.

Следующая встреча с представителями Абвера была назначена через две недели, там же, в ДКА в 10 часов утра. Если по каким-то причинам агент или его кураторы окажутся не в состоянии явиться на встречу, она автоматически переносилась еще на две недели. Если же явка срывалась и во второй раз, Рудзянко мог обратиться напрямую в штаб ОКВ, располагавшийся по улице К. Маркса, если идти от вокзала – по левую сторону улицы… (здание бывшей партшколы (ул. Маркса, 31). Но это разрешалось делать только в крайнем случае.

На протяжении первых двух недель он редко выходил в город. На второй встрече с представителями Абвера, состоявшейся в последних числах декабря, никаких материалов для них он не предоставил, сославшись на плохое самочувствие. 

Проводивший встречу зондерфюрер не выразил недовольства и не настаивал на форсировании событий, поскольку торопливость могла повредить выполнению полученного на первой явке задания. Очередная встреча ему была назначена через две недели, там же, у Дома Красной Армии [1, Л. 27 – Л. 30].

Итак, если верить Рудзянко, первоначально майор Крибитц и его подчиненные не ставили перед ним сверхзадач – и тем более не предполагали, что несколько месяцев спустя он внесет существенный вклад в разгром подпольного партийного комитета в Минске. На первых порах они видели в нем заурядного агента, каких было много.

Как это следует из показаний Рудзянко, полученные инструкции в целом носили общий характер. На первых порах от него не требовали внедрения в подполье и проведения агентурной разведки.

Архивные документы в сочетании с изысканиями современных исследователей, правда, говорят другое.  В частности, составленная отделом Абвера «Остланд» Оперативная сводка за период с 1 января по 31 марта 1942 г. гласит: «… доверенное лицо (агент) № 2027 отделения абвера в Минске сообщил, что 4 января в лазарете для военнопленных в Миске произойдет восстание. Военнопленные вооружены и должны объединиться с действующей вблизи Минска партизанской группой. Благодаря своевременному доносу восстание было предотвращено. Предводители арестованы. Общее число арестованных составляет 413 человек» [44, Л. 1 – Л. 2].

Бывший начальник центра информации и общественных связей КГБ БССР, а позже ученый секретарь Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны Валерий Надтачаев, ссылаясь на документы из архива КГБ утверждает, что под номером Е-2027 советские спецслужбы однозначно идентифицировали Бориса Рудзянко. Последнего под видом больного разместили в лазарете. За две недели он сумел войти в доверие и выявить каналы побега и лиц, изготавливавших фальшивые документы» [45, с. 66)].

ПРИМЕЧАНИЕ 6: Вопрос о том, в какой лазарет в качестве агента мог быть внедрен Борис Рудзянко, остается открытым.

Большинство исследователей полагает, что речь идет о лазарете в политехническом институте, правда конкретных подтверждений этому нам не встречалось, только косвенные. Например, Давид Фабрикант в посвященной Маше Брускиной повести сформулировал это так: «… [Рудзянко] направили обратно в госпиталь, чтобы выявил … членов подпольного комитета» [23, с. 15]. Особенности построения фразы («направили обратно в госпиталь») позволяет предполагать, что под госпиталем в данном случае подразумевается лазарет в политехническом институте. Против этой версии может свидетельствовать тот факт, что там многие из числа раненых и персонала знали о побеге Рудзянко и его возвращение в лазарет вместо виселицы не могло не вызвать у окружающих подозрений.

Хранящиеся в Национальном архиве РБ немецкие документы, между тем, рисуют весьма широкий масштаб готовившегося восстания, которое не ограничивалось одним только «заговором» в лазарете политехнического института. В сводке полиции безопасности и СД № 156 от 16 января 1942 г. говорится, что восстание должно было охватить практически весь Минск. Из этих же документов, однако, видно, что немецкие спецслужбы в значительной степени преувеличивали потенциал восстания и гипертрофировали его возможные результаты – в том случае, если бы восстание состоялось.

В ходе расследования, которое проводили полиция безопасности и СД, было установлено следующее.

Некоторые участники заговора из числа военнопленных служили денщиками и санитарами в немецком военном госпитале, располагавшемся в здании бывшего политехникума (здание сохранилось по проспекту Независимости № 85 (во дворе Академии Искусств.) 

Здание политехникума

Занимаясь уборкой и отоплением помещений, допущенные в здание военнопленные имели возможность время от времени слушать по имеющимся в холле и в жилых комнатах приемникам московские радиопередачи и иметь представление о ситуации на фронте, прогнозировать темпы наступления Красной Амии под Москвой и приближения линии фронта к Минску. Исходя из сказанного, был установлен срок начала восстания – 4 января 1942 года. 

Там же, в лазарете для немецких офицеров тайно были изготовлены карты города Минска и его окрестностей с нанесением объектов для нападения (комендатура охраняемых областей Белоруссии, здания охранной полиции, окружного комиссариата, штаба танковых войск (автозавод???), аэродром «Восточный» (или аэродром НКВД, располагавшийся в районе современных улиц Столетова – Уральской), лагеря военнопленных, завод имени Октябрьской революции). Согласно раскрытым немцами планам в 5 часов утра 4 января 1942 года «приписанные» к госпиталю военнопленные под предлогом выполнения своих обычных обязанностей должны были войти в здание, завладеть оружием в комнатах офицеров и запереть их в отдельном помещении. После этого, обрезав телефонную связь, восставшие должны были захватить охрану здания (караул), обезоружить ее и запереть вместе с офицерами.

Одновременно с этим должно было начаться восстание и в других местах города. Поднять его должны были несколько заранее сформированных вооруженных групп. Согласно немецким документам, в распоряжении у заговорщиков (так их называли немцы) находилось около 400 частей полуавтоматических винтовок, пулеметов, пистолетов, а также некоторое количество ручных гранат и 3000 патронов. Этот арсенал попал в руки военнопленных по халатности оккупационных властей. Дело в том, что во дворе политехнического института с довоенной поры стояли сараи, в которых в первые месяцы оккупации хранилось трофейное советское оружие, при этом, как сообщал Иван Новиков в документальной повести о Минском подполье, охраны там практически не было [46, с. 52 – 53]. Особенность формулировки в немецком документе (400 частей (выделено нами) винтовок, пулеметов и т.д.) позволяет предполагать, что на указанном складе оружие хранилось в неисправном, поломанном и разобранном виде. Планировавшие восстание пленные, обнаружив это, стали выносить содержимое складов и собирать из пригодных к использованию деталей пригодное к использованию оружие, прятать его и переправлять через подземные отопительные каналы к местам сосредоточения боевых групп – в другие лазареты и лагеря военнопленных, а также к упомянутому политехникуму. Всего было создано несколько вооруженных боевых групп общим числом 300 человек [47, Л. 198].

Названные боевые группы должны были поднять одновременные восстания в упомянутых лазаретах, а также в лагере военнопленных на заводе им. Ворошилова.

После этого, довооружившись захваченным оружием, в первую очередь и при любых обстоятельствах, восставшие должны были захватить аэродром «Восточный» в Минске. К вечеру 4 января 1942 г. на помощь восставшим должен был прибыть партизанский отряд (700 человек, базировался в 20 километрах восточнее Минска), а также предусматривалась высадка советского десанта на захваченный аэродром.

Как установило проведенное СД расследование, в расположенном рядом с политехническим институтом радиозаводе был похищен и доставлен в лазарет коротковолновый радиопередатчик. Один из руководителей готовящегося восстания, некто Озоров, на протяжении 23 дней поддерживал радиосвязь с Москвой и Ленинградом; там, якобы, обещали помочь восставшим десантом. Совместными усилиями с партизанами и десантом они должны были освободить всех находившихся еще в лагерях военнопленных и предпринять попытку прорыва через линию немецкого фронта (всего предполагалось освободить из лагерей до 10 тысяч человек – так в тексте немецкого документа) [47, Л. 197].

Во многом на основании процитированных выше немецких документов отечественные исследователи в некоторых случаях рисовали весьма эпические масштабы готовившегося восстания. В основу этого были положены зачастую даже надуманные факты, высказанные отдельными участниками событий и, соответственно, были сделаны ложные выводы.

2 января 1978 года бывший секретарь Минского подпольного горкома второго созыва (1943 – 1944 г.г.) Савелий Лещеня сообщал по этому поводу в Москву секретарю ЦК КПСС Зимянину, что в макете готового к изданию первого тома «Всенародной борьбы против немецко-фашистских захватчиков в Белоруссии в период ВОВ» говорилось о готовившемся в Минске вооруженном восстании в декабре 1941 – январе 1942 г.» как о бесспорном факте. Сам Лещеня полагал это утверждение ошибочным и обвинял его авторов (историки Вера Давыдова и Степан Почанин, а также «не внушающий доверия» участник событий Константин Григорьев) в фальсификации истории Минского подполья [48, Л. 48 – Л. 49].

«В Минском подполье это был еще организационный период, только был создан [подпольный] горком, не была налажена связь с партизанскими отрядами. Даже позже, когда в Минске подпольное движение было более развито и была установлена связь с ЦК и обкомом, с партизанскими бригадами, такой задачи перед подпольным горкомом не ставилось» [48, Л. 49 – Л. 50], – подводил итог сказанному Савелий Лещеня. Вооруженное восстание в общегородских масштабах в декабре – январе никем не готовилось и не могло готовиться.

От себя добавим несколько означенных в немецких документах фактов, которых не могло быть на деле по определению.

1. Связь готовивших восстание военнопленных с семьюстами готовых ворваться в Минск партизанами не может соответствовать действительности по той причине, что партизанского движения окрестностях Минска как такового не было. Прятавшихся в лесах окруженцев (Логойский район, группа майора Воронянского, 11 человек [49, Л. 56]) в этом отношении вряд ли можно принимать в расчет. 

2. Невозможно представить, чтобы Москва (или Ленинград) всерьез восприняла сообщения незнакомых лиц с оккупированной территории с незнакомой радиостанции.

3. Информация о якобы участии минского подполья в организации восстания практически отсутствует, если не считать утверждение Константина Григорьев в процитированной Лещеней статье «Вклад Минских подпольщиков»: «В Минске создали повстанческий штаб, в который вошло 11 человек – члены бюро Городского Комитета Партии и Военный совет… председателем штаба был избран Победит – Казинец … в распоряжении имелось 500 винтовок, три деревянных бочки патронов, пулеметы, 9 танковых пулеметов и др.

Количество вооруженных людей составило примерно 2600 – 2800 человек… Начало восстания назначено на 4 января 4 часа утра. Но восстание не было поднято. Вражеской агентуре удалось раскрыть планы подполья» [48, с. 49]. Никто другой из числа минских подпольщиков об участии в подготовке восстания не упоминает, как не упоминал об этом и сам Григорьев на допросах в НКБ/МГБ 1944 – 1946 г.г.  

Вместе с тем, нельзя игнорировать вовсе неединичные факты сопротивления находившихся в лагерях и лазаретах Минска военнопленных. Основной целью которых было, конечно, не организация всеобщего восстания, а спасение – побег, возможно, даже массовый. Трехсот вооруженных собранными из частей винтовок самых храбрых бойцов явно недостаточно для овладения городом с пятитысячным немецким гарнизоном, но вполне могло бы хватить для того, чтобы истребить охрану лазарета или лагеря военнопленных и вырваться из города.

И вот здесь Борис Рудзянко вполне мог сыграть зловещую роль – достаточно было узнать и выдать одного или нескольких организаторов готовившегося побега, и катастрофа становилась неизбежной. Немецкий трофейный документ, не называя имени агента, говорит, что соответствующее сообщение от осведомителя было получено 29.12.1941 г. [47, Л. 196]. Реакция последовала мгновенно (и не суть важно, об общегородском восстании или о массовом побеге шла речь).  

Получив первичную информацию, немцы действовали последовательно: сначала они изъяли имевшийся у заговорщиков радиопередатчик и планы города с нанесенными на них объектами нападения. Затем был арестован помощник главного организатора восстания (Озорова) с поименными списками его контактов (так в тексте), что позволило установить связного с партизанскими группами, действовавшими вне Минска. В конечном итоге (по состоянию не позже 16 января (этой датой датирован цитируемый документ) были арестованы все 300 человек военнопленных, которые готовились для нанесения первого удара (то есть, были вооружены) [47, Л. 198].

Конечным результатом событий, к которым, вероятно, Борис Рудзянко имел если и не прямое, то косвенное отношение, стала массовая расправа с военнопленными. Как сообщалось в составленном Владимиром Омельянюком в мае 1942 года письме белорусского народа Сталину, 18 января 1942 года на Пушкинской и Советской улицах Минска было убито более тысячи человек из числа заключенных в лагерях и лазаретах бойцов Красной Армии [46, с. 102]. Произошедшее имело и еще одно следствие. По указанию полиции безопасности и СД было прекращено существование русского военного лазарета в политехническом институте, а весь русский персонал немецкого госпиталя в Минске ликвидирован с целью устранения опасности [47, Л. 231].

***

Борис Рудзянко ни словом не упоминает о событиях, связанных с подготовкой восстания в лазарете и о возможном своем в них участии. Как это видно с его слов, после второй встречи с опекавшими его офицерами абвера он начал посещать столовые и открывшиеся к тому времени Суражский и Червенский рынки – с целью выполнения полученного задания. Предложенная им датировка таких «хождений в народ» (конец декабря 1941 – начало января 1942 года), возможно, и объяснялась попыткой создания своеобразного алиби относительно его участия в описанных выше событиях.

В первых числах января в столовой на фабрике-кухне он увидел некоего Соболевского, который в свое время вместе с ним погибал в госпитале в политехническом институте. Тот заявил, что знал о его побеге – после ухода их группы в лазарете проводилось следствие, немцы допрашивали медперсонал и некоторых военнопленных. Соболевский заявил также, что позже он и сам оттуда бежал и на момент их встречи свободно проживал в городе, так как сумел сделать себе надежные документы: раздобыл в подвале военкомата на площади Свободы военный билет, а бланки паспортов покупает у надежных людей. Сказал, что может изготовить документы и для Рудзянко – за деньги. Тот, сославшись на свое бедственное финансовое состояние, отказался; Соболевский предложил ему обращаться за помощью позже, когда появятся деньги.  

На очередной явке (состоялся в середине января 1942 года там же в ДКА) Рудзянко рассказал своим кураторам о встрече с Соболевским и о возможности покупки у него документов. Кроме Крибитца и зондерфюрера на встрече присутствовал третий офицер – Ганзен Александр, которого майор Крибитц назначил его куратором – тот должен был держать с Рудзянко связь и отдавать ему задания. Внешность Ганзена Рудзянко передает следующими словами: высокого роста, худощав. Светлый брюнет, лицо продолговатое, глаза светлые, нос длинный с горбинкой. По-русски говорил не совсем чисто, слегка картавя, букву «р» произносил как «гр»; зубы имел длинные и редкие, в ногах был кривоват [1, Л. 28]. 

 Ганзен  

ПРИМЕЧАНИЕ 7: Датчанин по происхождению (его настоящее имя Аксель Христенсен–Хансен), он проходил службу в абвере под именем Ганзен. Это был «крепкий орешек». Как сообщает Николай Смирнов, Ганзен лично завербовал в Минске 16 человек из числа советских граждан [43, с. 149]. В ноябре 1944 года он бежал из Германии в нейтральную Швецию, где и легализовался под именем Аксель Христенсен – Хансен. Возможно, это было связано с тем, что один из его родственников участвовал в заговоре против Гитлера 20 июля 1944 года и погиб в гестапо. 

В конце 1950-х или в самом начале 1960-х КГБ БССР (при поддержке органов внешней разведки и контрразведки ГДР и ПНР) выманил Акселя Хансена в Восточный Берлин, откуда самолетом его доставили в Минск, где он и получил от военного трибунала Белорусского военного округа шестилетний срок – но не за преступления, совершенные в годы войны (Абвер не являлся преступной организацией, по факту одной только принадлежности к этой структуре Ганзен не мог быть объявлен в розыск в БССР, для этого он должен был совершить конкретные преступления), а за шпионскую деятельность: как утверждает Николай Смирнов, в послевоенные годы он сотрудничал со спецслужбами США и Англии. 

Он не досидел отмеренного ему срока. 28 декабря 1963 года Постановлением Президиума Верховного Совета СССР Аксель Хансен был досрочно освобожден из мест заключения и передан шведским властям (его обменяли на советского разведчика, арестованного одной из спецслужб Западной Европы.) [42; 43, с. 156]

Выслушав историю с Соболевским, Крибитц предложил заказать у него паспорт и военный билет – для его ареста и выяснения лиц, занимающихся подделкой документов. Расплатиться за документы майор Крибитц предложил водкой и опустил для этой цели 4 литра. Соболевский согласился на такого рода обмен и принял заказ.

В конце января1942 года в момент передачи документов в столовой фабрики-кухни Соболевский был арестован органами СД. Вместе с ним был арестован и Рудзянко, но его арест был мнимый – на улице он бросился бежать, проводившие арест латыши из СД преследовали его только до первого переулка. Организовавший дело Ганзен непосредственно в инсценировке не участвовал, но наблюдал за событиями со стороны.

На состоявшейся вслед за тем явке Ганзен сообщил, что Соболевский оказался агентом шуцполиции (местная белорусская полиция, базировалась на площади Свободы) и практиковал реализацию паспортов со специальными отметками на печати – еле заметный надрез. Впоследствии при обнаружении таких паспортов (прописка, проверка документов на улицах города и в других случаях) их владельцы подвергались аресту.  

Сам Рудзянко получил от Ганзена немецкий паспорт. По этому паспорту он прописался в городской Управе по адресу проживания (Пакгаузная ул. дом № 3). В целях конспирации Ганзен предложил ему торговать сахарином (бесцветные кристаллы жгуче-сладкого вкуса, плохо растворимые в воде (1:250) и спирте (1:40), слаще сахара в 400 – 500 раз, организмом не усваивается и выводится с мочой) – это давало стабильный и довольно крупный в его условиях доход и объясняло окружающим причины частых посещений рынков города [1, Л. 30 – Л. 33].

В те же дни у него состоялась случайная встреча, во многом предопределившая и его собственную судьбу, и судьбу городского подполья в Минске. В январе 1942 года, помывшись в бане, он возвращался домой и случайно на улице Замковой встретился с Бурцевым Никитой Никоноровичем [1, Л. 33] – с ним, как мы помним, Рудзянко был пленен вместе с госпиталем в Старом Селе и в июле 1941 года оказался в располагавшемся в политехническом институте лазарете. Из-за ранения Бурцев не участвовал в организованном Ольгой Щербацевич побеге и еще некоторое время оставался «долечиваться».

В составленных для МГБ показаниях Борис Рудзянко передает поведанную Бурцевым историю побега и, нужно отметить, выглядит эта история чересчур фантастической для того, чтобы быть правдивой – одно только неизвестно, сам ли Никита Никонорович ее сочинил, или же Борис Рудзянко вложил ее в уста бывшего приятеля, пытаясь того скомпрометировать.

Звучит эта история так.

Бурцев был старшим политруком и во время нахождения в лазарете на него был донос, немцы еще при Рудзянко допрашивали его несколько раз. После бегства их группы его снова допрашивали, а через шесть дней вместе с неизвестным майором Красной Армии отправили в тюрьму на Володарскую улицу.

На площади перед тюрьмой машина остановилась и сопровождавший их офицер пошел ко входу, чтобы часовые открыли ворота для проезда. Дверь машины осталась незапертой, и Бурцев выбрался наружу. Как нельзя кстати, рядом оказался люк водопроводного колодца, и он был открыт. Бурцев влез в колодец и закрылся крышкой. Спустя короткое время он слышал, что вернувшийся офицер обнаружил его исчезновение, посуетился в поисках, но не обнаружил, машина въехала в тюремный двор. О судьбе оставшегося в машине майора Бурцеву ничего не было известно. Ночью он выбрался из колодца и попытался выйти из города. Утром, не дойдя до окраины, он встретил двух женщин и попросил у них убежища.  Как оказалось, это были жены красных командиров, вероятно по этой причине они приютили Бурцева у себя на квартире в районе улицы Танковой.

Спустя короткое время эти женщины достали ему немецкий паспорт, с которым он и проживал несколько месяцев [1, Л, 39 – Л. 40]. В целях дальнейшей легализации он устроился работать сапожником на обувной фабрике, позже его отправили в открытую городской управой мастерскую по мелкому ремонту обуви. Мастерская располагалась по улице Свердлова, во втором одноэтажном деревянном доме вслед за угловым каменным четырехэтажным – на перекрестке с Советской; если идти от фабрики-кухни вниз по Свердловской направо, перейдя Советскую. Одну половину дома занимала закусочная-пивная, вторую – сапожная мастерская [1, Л. 34].

Уже при первой встрече Бурцев сообщил Борису Рудзянко о своих контактах с подпольем, в том числе – о знакомстве с «членом подпольного ЦК компартии Белоруссии» по кличке Клим. Под несуществующим названием его должности Рудзянко явно подразумевал вхождение Клима (это подпольный псевдоним Константна Хмелевского) в состав подпольного горкома. Отметим, однако, что Хмелевский будет введен в состав подпольного комитета лишь в мае 1942 года [50, Л. 58] – после гибели Владимира Омельянюка (после 26 мая 1942 года). Рудзянко в своих показаниях, вероятнее всего, приписывает Хмелевскому членство в этом руководящем органе с более ранних времен.

Возможное установление связей агента с подпольщиком явно нерядового уровня, тем не менее, заинтересовало Ганзена. Он приказал Рудзянко добиваться знакомства с «Климом», не форсируя при этом событий [1, Л. 33].

После этого Рудзянко неоднократно встречался с Бурцевым, однако знакомство с «Климом» раз за разом откладывалось. Бурцев некоторое время не мог отыскать «Клима» [1, Л. 34]. Это происходило, вероятно, ранней весной сорок второго года – во время первого разгрома минского подполья, когда уцелевшие его участники скрывались в городе и пригородных деревнях, а отдельные из них (даже из числа руководителей, например, Константин Григорьев) и вовсе отошли от дел.

Контакты самого Бурцева с подпольем, похоже, были ограниченными, его там мало кто знал, и он не особо прятался в ходе развернувшихся в марте 1942 года арестов. В одно из условленных воскресений Никита Никонорович пришел на квартиру к Рудзянко, пробыл весь день и остался ночевать, так как они изрядно выпили и засиделись, а вечером по улицам города Минска ходить запрещалось. Именно на этой встрече Бурцев рассказал ему историю своего побега от тюремных ворот [1, Л. 39].

В начале лета 1942 года он, по выражению Рудзянко, «приженился» к проживавшей на улице Пролетарской, 22, кв.1 женщине. Ее звали Лена; вместе с семнадцатилетней дочерью она торговала самогоном, что давало некоторую возможность для существования [1, Л. 39].

Связей с Климом Бурцев еще не восстановил, но обещал привести его на квартиру к Рудзянко сразу же, как только найдет подпольщика. Кураторы из Абвера не форсировали событий. Они рекомендовали своему агенту продолжать общение с Бурцевым и стараться связаться с Климом [1, Л. 40 – Л. 41].

В эти же дни Борис Рудзянко завел несколько знакомств.

На квартиру к Крутько Ольге Герасимовне, у которой, напомним, он проживал, часто заходил ее сосед, Бабенко (в показаниях у Рудзянко он проходит как Бобенко) Владимир Тимофеевич. Он приносил ей дрова за горячую пищу. Бывший политрук, Бабенко попал в плен, бежал, пристроился столяром на Товарной станции. Позже работал на складе (ул. Толстого) и в его филиале в Красном Урочище, располагавшемуся на выезде из города по Могилевскому шоссе»; этот факт в свое время сыграет важную роль в развитии дальнейших событий.

О Бабенко Рудзянко не сообщил Ганзену. Зато сам не единожды заводил с ним разговоры на опасные по тем временам темы, тот поддерживал такого рода общение, что и привело некоторое время спустя к установлению у них доверительных отношений. Жил Бабенко по соседству с Рудзянко на Пакгаузной улице, дом №10, затем по протекции Ольги Крутько поселился у ее сестры Гарбуз Надежды, проживавшей на улице Толстого, 28. Сестер (Гарбуз и Крутько) часто навещал их племянник из деревни Слобода (правильно – Дворицкая Слобода) пригородного с Минском Строчицкого сельсовета Ананко Иван Дмитриевич. Он был знаком с Рудзянко еще с 1930 года, когда тот, обучаясь в техникуме, снимал у Ольги Крутько квартиру.

Об этом знакомстве Рудзянко также ничего не сообщил Ганзену. Однажды Ананко рассказал ему, что в окрестностях их деревни еще со времен летних боев 1941 года местные жители находят довольно много оружия и боеприпасов. В середине весны 1942 года вместе с Бабенко они наведались к Ананко и отыскали в тех лесах 10 винтовок, а также около 10 тысяч патронов к ним. Найденное зарыли в нескольких тайниках там же в лесу [1, Л. 42].

Вскоре после этого состоялась и его встреча с Климом. В апреле, или скорее даже в мае 1942 Никита Бурцев привел того к нему на Пакгаузную. Рудзянко было чем удивить подпольщика – у него, мол, есть своя подпольная группа (Бабенко, Ананко), которая не отсиживалась по теплым квартирам, а занималась делом – собрала 10 тысяч патронов и 10 винтовок, которые он готов передать партизанам. Это, вероятно, понравилось Климу, тот назвал ему свое настоящее имя – Хмелевский Константин – и рассказал о весеннем разгроме подпольного комитета, а также о стоящей теперь перед выжившими подпольщиками задачей по возобновлению деятельности организации. После этого он предложил Рудзянко включиться в борьбу. Тот, естественно, согласился с предложением, но ничего конкретного о его использовании в подполье Хмелевский в тот раз не сказал. После угощения, которое Рудзянко приготовил, он оставил ему сводку Совинформбюро и обещал его навещать [1, Л. 42 – Л. 43].

На следующей встрече с Ганзеном, состоявшейся на явочной квартире на Комсомольской улице, рядом с рестораном Жилко (Жилко Ануфрий, агент ОКВ, содержал ресторан на Комсомольской ул. дом № 18 или 20, точно Рудзянко не вспомнил [1, Л. 106]), Рудзянко рассказал о знакомстве с Хмелевским и о возобновлении деятельности подпольного комитета. Ганзен потребовал описать наружность Хмелевского, после чего дал указание Рудзянко предпринять попытку войти в состав комитета для выявления его дальнейшей работы [1, Л. 43].

Хмелевский стал довольно часто бывать у него. На первых порах, однако, он не привлекал Рудзянко к активной подпольной деятельности. Зная о том, что тот, торгуя сахарином, имеет неплохой и стабильный доход, Хмелевский ожидал от него экономической помощи – деньгами. Позже, не имея постоянного места жительства, он все чаще оставался ночевать у Рудзянко, а затем и вовсе перешел к нему жить и стал у него питаться [1, Л. 43 – Л. 44]. 

Ну а далее случилось то, в чем, собственно, и состояла основная заслуга Бориса Рудзянко в его деятельности в качестве агента абвера: он занял нерядовую должность в минском партийном подполье, что и поспособствовало в конечном итоге его разгрому.

Рассмотрим хронологию событий тех дней. В начале мая 1942 года состоялось совещание уцелевшей после мартовских арестов части подпольного актива. На нем в том числе рассматривался вопрос об организационной перестройке подполья; в частности, было принято решение о создании подпольных райкомов партии. В довоенном Минске существовало три района (Ворошиловский, Сталинский и Кагановичский – профессор Игнатенко в Энциклопедии «Беларусь у Вялікай Айчыннай вайне» называет его на современный лад Октябрьским [5, с. 352]); в каждом из них работал райком партии. В условиях подполья, однако, было принято решение разукрупнить входящие в компетенцию райкомов районы, результатом чего стало создание еще двух партийных подпольных организаций – Железнодорожного райкома и подпольного райкома в гетто (современные исследователи часто называют его Тельмановским райкомом, однако, как полагала много лет изучившая историю партийного подполья в Минском гетто А.П. Купреева, это условное название, в 1942 году этот райком не называли по имени находившегося в тюремном заключении довоенного руководителя компартии Германии Эрнста Тельмана; в большинстве выявленных документов и воспоминаний проходит название подпольный РК КП(б)Б в еврейском гетто города Минска [51, Л. 37]).

Секретарем Кагановичского подпольного райкома был назначен Константин Хмелевский. Возглавив райком, он предложил Борису Рудзянко войти в его состав. Осторожничая, дабы не вызвать подозрений, тот начал отказываться, мотивируя свои сомнения тем, что является лишь кандидатом в члены партии и, согласно Уставу, не имеет права входить в состав райкома. Хмелевский настаивал, полагая, что в условиях подполья допустимы некоторые отступления от Устава. Попросив один день на размышление, Рудзянко сообщил Ганзену о поступившем от Хмелевского предложении и тот дал указание принять его.

Вскоре после этого Хмелевский пригласил его на организационное заседание райкома. Оно состоялось в мае 1942 года в рабочем кабинете третьего члена организации – начальника пожарно-сторожевой охраны плодовоовощной базы № 1 (ул. К. Либкнехта, 43) по имени Николай, его фамилии Рудзянко не вспомнил (сейчас достоверно установлено, что это был Корженевский Николай Константинович).

На собрании были распределены обязанности членов подпольного райкома. Возглавивший комитет Хмелевский осуществлял связь с подпольным горкомом, так что Рудзянко на первых порах не имел выхода на его членов и даже не представлял, кто входил в состав общегородского комитета. Корженевский должен был вести вербовку сочувствующих партизанам людей, проверять их надежность и направлять в партизанский отряд имени Сталина, с которым подполье поддерживало отношения через связных. На Рудзянко возлагались обязанности помогать комитету деньгами и участвовать в отправке пополнения к партизанам. Он должен был провожать отобранных Корженевским людей до условленного места за городом и передавать их проводникам из отряда [1, Л. 44 – Л. 46] имени Сталина, базировавшегося в то время в Дзержинском районе.

На очередной встрече с Ганзеном (явка состоялась на конспиративной квартире абвера по улице Островского – но, естественно, вне территории гетто) он рассказал о своем вхождении в состав подпольного райкома и о распределении обязанностей между его членами, но умолчал о второй части полученного от «Клима» поручения касательно связей с партизанами.

Позже, в написанных для органов МГБ показаниях Рудзянко следующим образом истолковывал свое участие в событиях 1942 года: полагая подпольный партийный комитет чисто идеологическим, не ведущим настоящей борьбы, а, возможно, и подставным, инспирированным немецкими спецслужбами, он работал в его составе на пользу противника. А вот что касается связей с партизанами – тут, с его слов, он действовал честно, полагая, что партизаны ведут настоящую борьбу с немцами.

Вряд ли это была осознанная попытка затеять «двойную» игру – особенно на том, начальном этапе его сотрудничества с Ганзеном. Не будучи глупым человеком, Борис Рудзянко понимал, что в том случае, если Абвер будет информирован о его участии в выводе людей к партизанам, то рано или поздно Ганзен потребует их выдачи вместе со связными; первый же провал в этом направлении неминуемо грозил бы ему расшифровкой и ликвидацией: Жан (Иван Кабушкин), которому его в скором времени представит Хмелевский, специализировался в подполье на разрешении подобного рода конфликтов – уничтожал разоблаченных провокаторов.

В начале июня 1942 г. он познакомился с Ниной Гуриной, проводницей (связной) из партизанского отряда имени Сталина. 

Нина Гурина

Их первая встреча состоялась за городом, между Минском и деревней Петровщина (в районе современной станции метро «Петровщина»). Рудзянко привел и передал связной пять или шесть человек, которых отобрали в городе член райкома Николай Корженевский и некто «Дед» – подпольщик с довоенным стажем Василий Сайчик (до 1939 года работал в Западной Белоруссии против поляков).

Для завоевания доверия партизанской связной Рудзянко рассказал ей о спрятанном по пути ее следования в районе Строчиц оружии, которое та в скором времени увезет в отряд. В свою очередь, Гурина, со слов Рудзянко, не советовала ему чересчур откровенничать с городским комитетом, ибо горком не внушал особого доверия партизанам, об этом говорили многие командиры отрядов, а сама Гурина к партийному подполью Минска относилась даже с некоторой опаской. В результате они договорились, что она будет держать связь с городским подпольем только через него, встречаясь в городе только на указанных им квартирах. 

О знакомстве с Гуриной Рудзянко также не сказал Ганзену, так как ее возможный провал грозил бы и ему разоблачением у партизан. А вот Сайчика он выдал: сообщил о существовании члена подпольного партизанского комитета по кличке «Дед», о котором ему, якобы, рассказал Хмелевский, и описал его внешность [1, Л. 46 – Л. 47].

В том же июне 1942 года агент абвера Борис Рудзянко поучаствовал в сборе подписей, которые Минский подпольный комитет собирал под составленным Владимиром Омельянюком письмом Сталину от имени белорусского народа.

Текст письма ему дал Хмелевский, Рудзянко ознакомил с ним нескольких своих знакомых и собрал их подписи, а потом снял копию письма и отдал его Ганзену; при этом не ясно, скопировал ли Рудзянко подписи и адреса подписавших [1, Л. 50]. Получившая аналогичное задание от подпольного горкома Мария Осипова (в 1943 году будет участвовать в подготовке убийства Кубе, Герой Советского Союза), не имея к письму претензий по содержанию, отказалась собирать подписи (с адресами подписавших!) и сожгла его в печке, что потом некоторые участники подполья ставили ей в вину [52, Л. 248, Л. 262].

Вторая встреча с Ниной Гуриной состоялась в конце июня 1942 года. Вдвоем с одним из партизан отряда она приехала в город на подводе под видом «западницы» (в то время крестьяне с Западной Белоруссии везли в Минск продукты питания, где обменивали их на одежду и промышленные товары). В квартире у Рудзянко Гурина забрала приготовленные для отряда медикаменты, после чего тот проводил ее до Петровщины, где передал под опеку связной очередную группу уходивших в отряд минчан (около 10 человек – их проверкой занимались Хмелевский, Корженевский и «Дед» (Василий Сайчик)). Об этом контакте с Гуриной он также умолчал в ОКВ по названой выше причине [1, Л. 50 – Л. 51] .

В июле 1942 года Хмелевский был доизбран в состав городского подпольного комитета – на место убитого 26 мая Владимира Омельянюка. Должность секретаря Кагановичского подпольного райкома занял Николай Корженевский [5, с. 527]. Следует отметить, что его фамилия долгое время искажалась документам и исследователями.

Примечательно, что Борис Рудзянко в своих показаниях, как это было сказано выше, не вспомнил фамилии секретаря Кагановичского райкома, членом которого он состоял. В июне 1948 г. заместитель министра Госбезопасности БССР генерал-майор Ручкин в сообщении заместителю министра ГБ СССР генерал-лейтенанту Огольцову секретарем подпольного Кагановичского райкома называет некоего Рожновского – прокурора Барановичской области предвоенной поры [53, Л. 231]. На допросе 18 октября 1950 года Рожновским назвал его и Рудзянко [54, Л. 546]. Разгадка, на наш взгляд, кроется в том, что прокурором Барановичской области перед войной работал все же Николай Константинович Корженевский, а “Рожновский” – это неудачное производное от забытой участниками событий его фамилии. 

Практически ежедневные контакты с Корженевским и особенно с членом горкома Хмелевским, позволяли Борису Рудзянко по крупицам накапливать сведения о подполье. Впрочем, в своих показаниях, он раз за разом пытается показать, что в силу сложившихся обстоятельств он не имел доступа к секретной информации, объясняя это тем, что подполье воспринимало его скорее в качестве «кормильца», а потом уже в качестве «боевика», при этом ему, якобы приходилось финансировать за счет торговли сахарином не только антинемецкую деятельность подпольщиков, но и кормить их в буквальном смысле этого слова. И даже более того. 

Однажды Константин Хмелевский обратился к нему с просьбой о выделении средств для членов комитета, а также для приобретения бумаги для типографии и для оказания денежной помощи наборщику. Для этой цели, с его слов, он выдал Хмелевскому 18 тысяч рублей, позже еще несколько раз передавал ему по 2 – 3 тысячи.

При получении денег Хмелевский говорил, что раздаст их членам комитета под расписку; это заинтересовало людей в абвере и там предложили своему агенту добыть ведомость с подписями членов подпольного комитета. На следующий день, однако, Хмелевский явился к Рудзянко в новом костюме, стоимость которого поглотила практически всю выданную ему сумму. Позже Николай Корженевский рассказывал ему, что Хмелевский накупил в счет полученных средств большое количество продуктов и отнес их к своей сожительнице Лене.

На очередной явке в абвере Рудзянко доложил об итогах этой «операции», но там только рассмеялись: и среди коммунистов, мол, есть жулики [1, Л. 58].

Деятельность Рудзянко в качестве агента немецкой контрразведки принято считать едва ли не основным звеном в событиях, которые привели к разгрому Минского партийного подполья осенью 1942 года. Его показания, однако, по вполне понятной причине не содержат упоминаний, которые бы подтверждали его причастность к аресту или гибели того или иного подпольщика – в этом отношении деятельность Бориса Рудзянко может показаться чуть ли не бесполезной для немецкой контрразведки.

Имеющиеся в открытом доступе архивные документы также лишь в общих чертах позволяют судить лишь о некоторых его преступлениях.

В хранящейся в Национальном архиве РБ выписке из его архивно-следственного дела (само это дело хранится в каком-то другом архиве) инкриминированные ему обвинения носят довольно общий характер: «… как агент германской контрразведки [Рудзянко] установил, что в Минске продолжает существовать подпольный Горком партии и лично познакомился с Котиковым, Ковалевым и другими активными участниками комитета.

Рудзянко показал, что он подробно информировал германскую контрразведку о деятельности комитета, его участниках, конспиративных квартирах, а также передавал немцам листовки и другие печатные материалы, которые выпускались и распространялись комитетом.»[55, Л. 7] (из перечисленного лишь адреса конспиративных квартир могли на деле привести к арестам их хозяев и посетителей; остальное из перечисленного носит общий характер: словесный портрет Деда или Жана давал некоторую возможность для их опознания в случае ареста, но способствовать таковому мог лишь в незначительной степени).

Действительно, Борис Рудзянко выяснил, что во главе Минского подпольного комитета стоит некто Ковалев; лично он с ним не общался, но сумел раздобыть сведения о том, что до июня 1941 года тот занимал пост секретаря Заславльского райкома партии, а Константин Хмелевский до войны входил в круг его общения [1, 50 – Л. 51] (Константин Григорьев на одном из своих допросов в МГБ в апреле 1945 года показал, что Хмелевский приходился Ковалеву родственником [56, Л. 57]).

О Ковалеве он донес Ганзену. Тот рекомендовал ему познакомиться с ним, но как это видно из предлагаемого Рудзянко описания событий, он не успел найти и выдать руководителя городского подполья. В начале октября 1942 года Ковалев был арестован без его участия – секретаря подпольного горкома выдал один из его соратников (подробнее об этом см. в очерке «Алексей Котиков»).   

В августе Хмелевский познакомил его с членом подпольного комитета Ватиком (Вацлав Никифоров) и выполнявшим особые поручения горкома Жаном (Иван Кабушкин, специализировался на ликвидации лиц, заподозренных в предательстве).

На очередной встрече со своими хозяевами (уже в сентябре месяце) Рудзянко указал на Ватика и Жана, но не назвал ни их фамилий, ни адресов проживания, поскольку не знал этого; его донос, вероятно, содержал лишь словесное описание их внешнего вида [1, Л. 55].

На состоявшемся 18 октября 1950 года допросе в числе выданных им подпольщиков Рудзянко называет также «Котика» (Алексея Котикова» и «Диму» (Дмитрия Короткевича), ну и Хмелевского с Корженевским, разумеется [54, Л. 546 – Л. 547]. При этом в первых двух случаях его участие в предательстве явно ограничивалось очередным описанием внешности подпольщиков: ни их имен (настоящих и по подложным документам), ни явок и мест обитания он не знал и знать не мог.

***

А вообще, по вполне очевидной причине в своих показаниях Борис Рудзянко предпочтение отдает рассказам о контактах с партизанами, которые выльются в конечном итоге в прямое его участие в довольно серьезных диверсиях, которые проводил отряд имени Сталина в Минске.

В середине июля у него на некоторое время оборвалась связь с абверовскими офицерами, которые не являлись на назначенные встречи, а в штаб ОКВ идти он опасался. Так продолжалось вплоть до сентября, все это время Рудзянко работал только на пользу партизан (с его слов, разумеется).

В июне 1942 года отряд имени Сталина из-под Дзержинска перебазировался в Ивенецкий район Барановичской области, где вошел в подчинение Особому соединению партизанских отрядов (ОСПО, с августа месяца), во главе с Давидом Кеймахом. Контакты с Минском в результате передислокации стали осуществляться реже, но утрачены не были. Городское подполье продолжило снабжать партизан людьми, оружием, боеприпасами, медикаментами, одеждой и т.п. Как свидетельствуют некоторые источники, всего за период лета – осени 1942 года (до формирования бригады) из Минска в отряд было отправлено более 120 человек [57, с. 343], разумеется, не все через связку Гурина – Рудзянко, однако, надо полагать, и они поучаствовали в этом довольно основательно. 

Никита Никонорович Бурцев

Очередная операция по выводу минчан в лес была проведена в августе 1942 года. Хмелевский отобрал и подготовил к выводу в отряд имени Сталина очередную группу пополнения – всего девять человек, в их числе «Толик Малый» (Анатолий Левков, будет упомянут ниже в связи с проведенной с участием Рудзянко диверсией) и небезызвестный нам Бурцев Никита Никонорович (в отряде сразу получит должность помкомвзвода [58], а в процессе формирования бригады в ноябре месяце будет назначен командиром вновьсформированного отряда им. Суворова [59, с. 30]; протоколы Доппарткома  упоминают об отправлении в январе 1942 года некоего Бурцева в Руденский район в отряд к полковнику Ничипоровичу [60, Л. 95], но в этом случае речь, вероятно, шла о другом Бурцеве.

С этой же группой уходили в лес несколько скрывавшихся в городе и его окрестностях командиров РККА из числа окруженцев 1941 года. Один из них – названный Рудзянко по имени Карпов Иван Карпович [1, Л. 53] в октябре 1942 года сменит на посту погибшего в бою начальника штаба отряда Гулевича Павла Ивановича [59, с. 29].

Ближе к вечеру одного из дней середины августа 1942 года группа выдвинулась из города. Выходили по одному, с Разинской и Грушевской улиц. Впереди на подводе следовали Рудзянко с Ниной Гуриной. С наступлением темноты добрались до леса у деревни Слобода Строчицкого сельсовета. Там Рудзянко из тайника, устроенного в свое время с Владимиром Бабенко и Иваном Ананко, выдал идущим 7 винтовок и патроны [1, Л. 53].

В абвере довольно равнодушно отреагировали на уход Бурцева – к тому времени, вероятно, Рудзянко представлял уже больший интерес, чем рядовой, как там казалось, подпольщик.

Между тем, накануне выхода в партизанский отряд Бурцев «передал» ему свою подпольную группу, в которой насчитывалось 13 человек. Ее руководителем считался Кондрат Иван. Родом из Латвии, он работал на обувной фабрике, отсюда его знакомство с Бурцевым. Жена Кондрата Эмилия, работала переводчицей в фирме «Тролль» (отделение универмага «Тролль и компания» в Минске, до 100 и более работников, просуществовала до 1944 года [61, с. 60]) и, как фольксдойче, имела немецкий паспорт. В группу также входили их семнадцатилетний сын, а также инженер-химик Гуськов и группа Гордона из гетто (9 человек) [1, Л. 55 – Л. 56].

К семье Кондрат Рудзянко относился с подозрением, особенно предвзято – к Эмилии, которая, как он полагал, слишком смело высказывала недовольство оккупационными властями, а потом и вовсе поменяла немецкий паспорт на латышский; после того, как минским фольксдойче разрешили репатриацию в Германию, она, не желая уезжать, начала просить Рудзянко переправить ее в партизанский отряд. Тот на первых порах ей отказал. 

Просился у него в партизаны и еще один член группы – Гуськов, но и в его случае Рудзянко некоторое время воздерживался.  

Гурина и, надо полагать, штаб партизанского отряда воспринимали Бориса Рудзянко как надежного и сведущего в тонкостях нелегальной деятельности представителя городского подполья. Показательно, что он раз за разом подтверждал такое о себе мнение и неоднократно доказывал свои организаторские способности, выполняя довольно сложные поручения партизан руками имевшихся в его распоряжении подпольщиков, не подставляя при этом себя ни перед абвером, ни перед партизанской разведкой.

Сказанное вполне подтверждается примерами. В том же августе 1942 года Рудзянко Гурина передала ему задание достать пишущую машинку. Для проверки подозрительного Гуськова он поручил ему эту работу. Через пару недель тот приобрел печатную машинку в одном из домоуправлений на Пулиховой слободе и перенес ее на квартиру Кондрата, Рудзянко переправил ее в Слободу к Ананко, откуда ценный для отряда груз и забрала Нина Гурина.

Позже (Рудзянко датирует события концом сентября) Гурина передала ему указание штаба отряда вывести из гетто группу Гордона (в списке участников минского подполья значится Гордон Мордух Хаймович – но он ушел в партизанский отряд в феврале 1942 г. [39, с. 142]). Из показаний Рудзянко явствует, что Гордон должен был вынести из гетто золото, собранное там для выкупа людей во время погромов. (Подтверждений о существовании в гетто нелегальной кассы для означенной цели (выкуп людей во время погромов) нами не найдено). В назначенный день под водительством Кондрата группа Гордона (9 человек) вышла из гетто, на условленном месте (все там же у Слободы) их ждала Нина Гурина. С этой группой Рудзянко отправлял и Гуськова, но тот поднял некоторым образом бунт. Из всех уходящих вооружен был только Гордон. При встрече с Гуриной Гуськов обвинил ее в предательстве и потребовал у Гордона наган, чтобы убить Гурину. Гордон нагана не дал, Гуськов испугался, бежал и вернулся в город – так рассказывал об инциденте Рудзянко. Позже он все же отправил Гуськова в отряд, где в связи с происшествием особый отдел проводил расследование. Чем закончилось дело, Рудзянко не было известно; после освобождения Минска, он встретил Гуськова в городе, на его расспросы тот отвечал, что струсил в тот день и передумал идти в партизаны [1, Л. 59 – Л. 60].

***

В начале октября 1942 года Хмелевский сообщил ему об исчезновении Ковалева и Котикова. Он обошел все явки в городе, где их можно было застать, но безрезультатно: они не появлялись там уже несколько дней. Вывод напрашивался неутешительный – их, вероятно, арестовали [1, Л. 60].

Напомним, что первым в ту осень исчез Вацлав Никифоров, произошло это в ночь с 24 на 25 сентября. Имел ли к этому отношение Рудзянко – не известно, как это было показано выше, он знал его только по кличке (Ватик), но описал в абвере внешность подпольщика. Подробностей ареста Ватика, кажется, никто не знает. Один из самых активных участников движения Василий Сайчик на состоявшемся 6 декабря 1942 года собеседовании в Белорусском штабе партизанского движения (а позже и на допросах в НКВД) обвинял в его аресте секретаря горкома Ивана Ковалева – тот, якобы опасаясь, что Никифоров разоблачил его провокационную деятельность в подполье, выдал Ватика немцам [62, Л. 145]. Впрочем, практически все утверждения Сайчика относительно сотрудничества Ивана Ковалева с немецкими спецслужбами построены на догадках. Например, Сайчик «… узнал …  от Казаченка, … что ему известно со слов связной «Зины», что Ковалев является провокатором…»; и еще: «… Тетя Нюра [подпольщица Анна Ширко] … говорила, что Ковалев посещает гестапо» [56, Л. 282]. В связи со сказанным, следует осмотрительно относиться к его обвинениям в адрес Ковалева. 

Вторым в очереди, похоже, значился Алексей Котиков, который, с его собственных слов, 27 сентября был случайно задержан белорусской полицией в столовой на Комаровке. Как полагали некоторые из переживших войну минских подпольщиков (Лидия Драгун), в столовой Котиков употреблял спиртное, у него, что называется, «развязался язык» и дежуривший там агент-осведомитель (вспомним Рудзянко образца января 1941 года) вызвал полицию. Котиков был задержан и доставлен в ближайший полицейский участок на Логойском тракте. После того, как на допросе выяснилось, что в их сети попал подпольный работник, его передали в СД [63, Л. 44; 64, Л. 337].

Там после нескольких допросов Котиков выдал Ивана Ковалева. 3 или 4 октября он привел на его конспиративную квартиру (улица Пугачевская, хозяин – Богданов) агентов СД, которые арестовали Ковалева, а также пришедшего вместе с ним секретаря Ворошиловского подпольного райкома Николая Шугаева и, разумеется, отца и сына Богдановых [65, Л. 54].

Как видно из сказанного, причастность Рудзянко к первым трем арестам членов подпольного горкома и схваченных вместе с ними подпольщиков рангом пониже выглядит маловероятной. А вот в отношении Хмелевского с Корженевским этого не скажешь.

Константина Хмелевского некоторое время не трогали. Как полагали в абвере, оставаясь на свободе, он неизбежно станет искать остававшихся на свободе подпольщиков (в первую очередь, членов горкома и райкомов). Исходя из сказанного, Ганзен дал своему агенту указание поучаствовать вместе с Хмелевским в таком розыске. В целом в абвере сделали верное предположение. Как сообщает Борис Рудзянко, в разгар арестов Хмелевский действительно предпринял попытку собрать скрывавшихся от арестов знакомых ему подпольщиков и увести их в партизанский отряд. Эта его попытка в сложившейся обстановке оказалась безуспешной. Хмелевский не только не сумел отправить в лес избежавших арестов подпольщиков (даже Корженевского и Рудзянко, который, кстати, (с его слов) вполне серьезно обдумывал возможность воспользоваться моментом и уйти к партизанам), но и сам не смог выбраться из города.

Как полагал Рудзянко, в отряде к тому времени располагали сведениями о происходивших в городе событиях и прекратили контакты с Минском через Гурину и через других связных. Была ли это ошибка со стороны командования или злой умысел, Рудзянко не знал, но полагал, что часть людей на первых порах можно было бы вывести из города и, тем самым, спасти от арестов [1, Л. 60 – Л. 61].

Николай Корженевский был схвачен 2 октября 1942 года [5, с. 251 - 252]. Ни Рудзянко, ни архивные документы, ни известные нам исследования историков не упоминают об обстоятельствах его ареста, что, впрочем, никоим образом не свидетельствует о непричастности к этому агента абвера. Корженевский мог быть арестован по одному только факту знакомства с ним, как и Константин Хмелевский. Покинуть город он не мог по названной выше причине, к тому же опасался за участь жены с дочерью; его нерешительность, впрочем, не спасла семью. 7 марта 1943 года его супруга Олимпиада (Ядя) Венедиктовна была арестована и в конце апреля погибла в тюрьме [66, с. 324]. Малолетнюю дочь Корженевских Галину (1939 года рождения) приютили родители Яди Венедикт и Мария Мишко [65].

Несколько позже, в июне 1943 год та же учать постигла и Николая Константиновича Корженевского – он был замучен в тюрьме в июне 1943 г. [39, с. 76].

Примерно 8 – 10 декабря после многодневных допросов из СД в тюрьму на ул. Володарской были отправлены секретарь подпольного горкома Иван Ковалев, члены городского комитета Дмитрий Короткевич, Вячеслав Никифоров, Константин Хмелевский, а также секретари Сталинского и Ворошиловского подпольных райкомов Назарий Герасименко и Николай Шугаев. По непонятной причине некоторое время их содержали в одной камере с несколькими рядовыми подпольщиками. Один из них, оставивший воспоминания о тех событиях Георгий Сапун, с горькой иронией напишет потом о некотором чувстве гордости от того, что оказался в их компании [68, Л. 87 – Л. 88; Л. 89 – Л. 90]. Николай Корженевский в составленном Георгием Сапуном перечне узников того застенка, как видим, отсутствует; о нем не упоминают и другие подпольщики из числа прошедших СД и тюрьму на Володарской улице (см., например, воспоминания Надежды Цветковой [69, с. 5 – 113].

Хмелевский был арестован позже других. В начале октября он пропал из поля зрения немецких спецслужб. Рудзянко его разыскивал, но безуспешно. Как позже выяснилось, некоторое время ему удавалось скрываться в городе.

Оказавшийся позже в одной тюремной камере с ним Георгий Сапун в написанном в 1945 году для НКГБ БССР отчете рассказал о некоторых деталях ареста Хмелевского (очевидно, со слов последнего). 10 дней тот прятался в подвале одного из домов на Сторожовке, ожидая, когда в городе разрядится атмосфера, а на 11-е сутки покинул свое убежище [65, Л. 98] и был схвачен тотчас же после того, как вышел на улицу.

Во время задержания он отстреливался, ранил двух или трех агентов, после чего пытался покончить с собой, но браунинг отказал и его схватили живым [70, Л. 61 (оборот.) – Л. 62].

Позже Ганзен рассказал Рудзянко, что Хмелевский был арестован службой безопасности и СД: там не было твердой договоренности с абвером о времени его задержания. В результате случилась накладка: оставленный Ганзеном для приманки остававшихся на свободе подпольщиков, он был арестован службой безопасности и СД [1, Л. 61].

Рудзянко предполагал, что СД вышла на Хмелевского самостоятельно – через его любовницу, ее имени и фамилии он не вспомнил. Женщина проживавшую на ул. Либкнехта, ее 17-летняя дочь поддерживала тесные связи с немцами; частые посещения Хмелевским этой семьи не могли не вызвать у них к нему интереса [1, Л. 52].

Заключенные в камере подпольщики пытались проанализировать сложившуюся ситуацию и выяснить, кто мог выдать городское подполье. После очных ставок на допросах в университетском городке (там находилось СД) с Алексеем Котиковым (см. выше) они знали, что тот выдал Ковалева и некоторых других активных участников движения, но не мог быть причастным к арестам всех собравшихся в их камере подпольщиков [68, Л. 98] (в частности, Вячеслав Никифоров был арестован раньше Котикова и, следовательно, тот не мог его выдать на своем допросе).

На Бориса Рудзянко в это время никто из подпольщиков не мог и подумать. В Национальном архиве РБ хранятся несколько записок, которые Константин Хмелевский в январе 1943 года сумел передать из тюремной камеры подпольщику Мише. Хранящиеся в Национальном архиве РБ копии записок имеют пометку, что фамилия Миши не установлена [71, Л. 2 – Л. 9]. Николай Смирнов уверенно утверждает, что получателем его записок являлся Михаил Трусов [43, с. 152 - 153] (не путать с Кириллом Трусом, казненном 26 октября 1941 года). Константин Хмелевский был дружен с ним, одно время даже жил у него [1, Л. 23], возможно по этой причине Трусов полагал себя вхожим в подпольные круги и выдавал себя посвященным в некоторые тайны организации. В Справочнике “Мінскае антыфашысцкае падполле” Трусов Михаил Михайлович упомянут среди связанных с подпольем лиц одной строкой: «Погиб на фронте в 1944 г.» [39, с. 192]. Борис Рудзянко подозревал в нем конкурента – агента СД.

На первых порах Константин Хмелевский с некоторой даже заботой интересуется у него судьбой Рудзянко. 17 января он пишет Мише: «…Сообщи, видишься ли с Б. и часто ли, где живет и что делает? Какие разговоры?» [71, Л. 3]. Возможно, Хмелевский даже пытался уберечь Рудзянко от ареста. Об этом ему рассказал сам Трусов. Уже после разгрома подполья он разыскал Рудзянко и сообщил, что после ареста Хмелевского к нему приходила неизвестная женщина, которая носила Хмелевскому передачи в тюрьму; тот сумел передать ей для Рудзянко записку, в которой предупреждал того об опасности и рекомендовал ему скрыться [1, Л. 64].

Его беспокойство за Рудзянко вполне объяснимо – Константин Хмелевский понимал, что СД будет искать и задерживать всех лиц, имевших с ним любые контакты. В ходе событий, вероятно, уже в конце ноября или даже в декабре 1942 года Рудзянко и на самом деле был арестован, а на квартире у него проводился обыск. Понятно, что его не продержали в СД и 15 минут, выпустили сразу же, как только узнали о его работе на Ганзена. Как он сам полагал, поводом для ареста и обыска явился тот факт, что Хмелевский был прописан по одному с ним адресу (о возможных неприятностях в этой связи у хозяйки квартиры Ольги Крутько Рудзянко не сообщает) [Л. 63].

Несколько дней спустя, после очередного допроса, Хмелевский, однако, резко поменял свое к нему отношение; в очередной записке он предостерегает Мишу от контактов с Рудзянко: «… Был 21-го опять целый день на допросе, устал, еле пришел, но допрос еще не закончен, вызовут, возможно, сегодня опять. Миша! Я хорошо не уверен, но с Б. прекрати всякие встречи. Привет всем. Спасибо.» [71, Л. 8].

В связи со сказанным неизбежно встает вопрос, что же произошло на допросе в СД? Что дало повод Константину Хмелевскому заподозрить Рудзянко?

Иван Новиков выдвинул такое предположение: следователь СД, в попытке уличить Хмелевского в знакомстве с Жаном (Иваном Кабушкиным), упомянул об их совместном участии в выводе одной из групп минских подпольщиков в партизанский отряд. Хмелевский помнил, что третьим участником той операции был Рудзянко; Жану он полностью доверял, поэтому сделал вывод, что донести на них мог только Рудзянко [33, с. 315]. Это довольно неожиданная догадка Новикова, помимо прочего, ставит под сомнение утверждения Рудзянко о попытках сокрытия от абвера своих контактов с партизанами.

Второй возможной причиной возникших у Хмелевского подозрений в его адрес может быть описанный выше факт несостоявшегося ареста Рудзянко – вполне очевидные длительные контакты, какие установились у того с Хмелевским, должны были привести к безусловному его аресту, допросам, очной ставке и проч.

Рудзянко, однако, не был арестован даже для создания своего рода алиби. В ходе продолжавшегося все эти дни погрома, он получил задание продолжить поиски остававшихся на свободе знакомых ему подпольщиков (здесь особый интерес для абвера представлял Жан), а также разыскать подпольную типографию.

Еще до арестов, летом 1942 года Рудзянко установил, что в городе работала подпольная типография, в которой печаталась издаваемая горкомом газета. Речь, вероятно, шла о «Звяздзе», выпуск всех номеров которой (кроме изданного в мае первого номера) Рудзянко застал уже в качестве члена подпольного райкома.

На одной из встреч с Ганзеном он сообщил тому о типографии и вручил один экземпляр газеты. Ганзен дал ему задание разыскать типографию, однако он не смог его выполнить, поскольку, с его слов, о ее местонахождении не знал даже Хмелевский – основной его информатор [1, Л. 51 – Л. 52]. Самостоятельные поиски редакции и типографии также ни к чему не привели, он полагал, что они были хорошо законспирированы и к моменту начавшихся в сентябре арестов уцелевшие работники ушли в глубокое подполье [1, Л. 61 – Л. 62].

Разыскать Жана Рудзянко тоже не смог, утверждал, что не видел его с середины лета 1942 года, сетовал, что того в ходе продолжавшихся арестов в городе трудно было найти. Согласимся и с этим его утверждением, Жан был хорошим конспиратором, легко и часто менял внешность и убежища. А вообще вне города, у партизан, ему грозила не меньшая вероятность быть арестованным – только уже своими. Это, возможно, его и погубило – вырвавшись из Минска в ноябре 1942 года, он встретил у партизан недоверие, во многих отрядах (за исключением бригады Старика – Василия Пыжикова) его подозревали в контактах с немецкими спецслужбами и планировали отправить за линию фронта – со всеми вытекающими последствиями. Он раз за разом уходил с заданиями в опасный Минск и был арестован 4 февраля на одной из явочных квартир. Борис Рудзянко к его аресту отношения не имел (подробнее о Жане см. «здесь»).

***

Как полагал Рудзянко, на этом Минский подпольный комитет прекратил свое существование. Ко времени написания показаний в 1950 году он, вероятно, уже был знаком с возникшей в Москве еще в 1942 году концепцией о провокационной сущности Минского подпольного горкома партии и о поголовном предательстве в составе этой организации. «Впоследствии я узнал, что Ковалев вместе с эсдэвцами (так в тексте, имелись в виду агенты СД) ставили капканы по улицам и вылавливали остальных членов комитета», [1, Л. 61] – сообщал Рудзянко жаждущим правды следователям МГБ. И пересказывал им полученную от упомянутого выше Трусова историю. В феврале 1943 года тот поведал ему о состоявшемся на заводе им. Мясникова собрании рабочих, на котором Иван Ковалев публично раскаивался в подпольной деятельности, призывал рабочих бороться против партизан и укреплять мощь немецкого государства. Говорил Ковалев с трибуны, а в президиуме сидели Хмелевский, Котик, Ватик и Дима (Короткевич). Позже, летом 1943 года, Рудзянко еще раз встречался с Трусовым и тот утверждал, что вся названная пятерка была отправлена немцами в Германию на курсы пропагандистов. С Ганзеном на эту тему он не разговаривал [1, Л. 61 – Л. 63]. 

Часть 4. 1943 и 1944 годы

В целях самосохранения, чтобы не вызвать подозрений у партизан и, в частности, у Гуриной, Рудзянко к концу описанных выше событий решил спрятаться. С этой целью он отпросился у Ганзена и с ведома ОКВ выехал в Слуцкий округ, на родину жены (Старобинский район, деревня Летинец). В июне 1941 года он оставил ее и ребенка, а также проживавшую с ними тещу Липскую Еву Михайловну в Бельске, но надеялся, что ко времени описываемых событий они сумели добраться до дома. Этого, однако, не сучилось. Пробыв у тестя Липского Федора Фомича месяц, в декабре 1942 года Рудзянко вместе с ним вернулся в Минск. Он надеялся выхлопотать разрешение на поездку в Бельск для поисков семьи. При всех его заслугах и стараниях, однако, достать пропуск он не сумел – Белостокский округ, в состав которого входил город Бельск, был присоединен к Восточной Пруссии, пропускной режим туда был намного строже по сравнению с округами Генерального комиссариата Белоруссия. Рудзянко отвез тестя назад в деревню Летинец и пробыл там еще две недели. В январе 1943 года он окончательно вернулся в Минск [1, Л. 63].

ПРИМЕЧАНИЕ 8: Судя по всему, жена Рудзянко выжила в ходе событий того времени. 7 сентября 1959 г. на заседании Бюро ЦК компартии Белоруссии сотрудник КГБ при СМ БССР подполковник Бровкин сообщил присутствующим, что она проживает на родине, в д. Летинец Старобинского района. Ее имя, к сожалению, в документе не названо, не упоминается также и о судьбе их с Борисом Рудзянко ребенка [72, Л. 15].

После разгрома подпольного комитета, чтобы не вызывать подозрений у уцелевших подпольщиков и партизанских связных, он вынужден был оставить квартиру на Пакгаузной улице дом № 3. Сразу после возвращения из Слуцка он уже редко ночевал у Крутько по этому адресу; одно время он обитал на Проводной, 22, где до ухода в отряд жил Бурцев, в Добромышленском переулке, 8 – у Конашенок Елены, но, чаще всего, у племянницы Ольги Крутько – у Лидии Островской, проживавшей на улице Разинской, 87. Наметив эту квартиру для постоянного проживания, он стал ухаживать за ее хозяйкой. С ней Рудзянко был знаком еще с 1930 года. Как старые знакомые они быстро сошлись. На пасху 1943 года он окончательно стал жить с Островской. Свою принадлежность к ОКВ перед ней Рудзянко, естественно, скрыл; она же видела в нем подпольщика, знала, что он связан с ее братом Иваном Ананко и работает на пользу партизан [1, Л. 73 – Л. 74]. Сама Лидия Дмитриевна Островская в списке лиц, которые упоминаются в архивных документах в связи с деятельностью Минского подполья с августа 1942 года значится связной партизанского отряда [39, с. 175].

***

После проведенных осенью 1942 года арестов в городе наступило некоторое затишье. В ходе этого, второго в том году разгрома Минского подполья пострадали не только его руководители из числа подпольных горкома и райкомов. За несколько осенних дней, начиная с двадцатых чисел сентября, в Минске было схвачено от 80 до 100 человек, в основном, рядовых подпольщиков. При этом, как сообщает историк и архивист Евгений Барановский, разработка Минского подполья осуществлялась агентурой абвера; аресты его участников и следствие проводила уже местная полиция безопасности и СД [73, с. 157], практиковавшая на допросах изощренные пытки, о чем в городе было известно. Борис Рудзянко в этой связи утверждал, что остававшиеся на свободе участники движения, да и просто сочувствующие, боялись подвергнуться участи арестованных и затаились. Дальнейшие его поиски неблагонадежных по этой причине не были результативными.

Его собственное положение в подполье также изменилось. Знавшие Бориса Рудзянко в качестве члена подпольного райкома участники сопротивления были в основном арестованы, а потом и казнены; сохранившиеся его связи ограничивались, вероятно, членами его группы (группа Бабенко), выдавать Ганзену которых он не мог и не желал по обозначенным выше причинам: их арест раскрывал его перед партизанами и не давал особых дивидендов во взаимоотношениях с абвером.

В этих условиях руководство ОКВ решило направить деятельность своей агентуры на районы за пределами Минска, в том числе против партизанских отрядов. Стали создавать ложные отряды, готовить и осуществлять различного рода провокации, которые дискредитировали партизан перед населением.

В абвере предполагали и Рудзянко отправить с этой целью в отряд, но тот, ссылаясь на болезнь, попросил повременить с этим. Ганзен согласился и решил использовать своего агента для выполнения отдельных заданий. Правда, Рудзянко не упоминает ни одной такой разовой антипартизанской акции и о своем участии в ней. Описывая в своих показаниях этот период, он делает акцент на мероприятиях, не имеющих отношения к подполью или к партизанскому движению. В частности, он дотошно рассказывает о совершенствовании их с Ганзеном механизма торговли сахарином: они перешли от спекуляций этим дефицитным в оккупированном городе продуктом к его производству, для чего у безвестного инженера был приобретен станок, что значительно увеличило доходность бизнеса [1, Л. 65 – Л. 66].

Позже, уже весной 1943 года Ганзен пытался использовать Бориса Рудзянко еще в одной операции, также, пожалуй, не имевшей отношения к подполью. На Комаровском рынке торговал мелочью некий содержатель ларька, его фамилии Рудзянко не вспомнил. Основным занятием ларечника, однако, являлась скупка и перепродажа золота. В свое время его арестовывали по этому поводу, но проведенные допросы он выдержал, золото при обыске у него не нашли, а выманить обманом не сумели.

Ганзен выдал Рудзянко две золотые монеты и приказал предложить их ларечнику на продажу – для установления знакомства. Жил спекулянт золотом во вновьстроящемся поселке (не установлен) в районе Комаровского рынка.

Ни на рынке, ни дома найти его Рудзянко не смог. Хозяйка квартиры сказала, что тот от нее выехал, не сообщив адреса. В ларьке на Комаровке он тоже не появлялся. Нужно полагать, что спекулянт золотом испугался проявленного к нему интереса и своевременно скрылся. Ганзен, со слов Рудзянко, довольно равнодушно встретил и эту его неудачу и приказал прекратить дальнейшие поиски [1, Л. 69 – Л. 71].

В разгар проводившихся в октябре и ноябре арестов Нина Гурина не появлялась в городе. Связь с партизанами наладилась только в январе 1943 г., когда командир одного из отрядов только что образованной бригады имени Сталина Никита Бурцев прислал на связь к Рудзянко Толика Малого (Анатолия Левкова). Тот привез ему письмо от Бурцева и два задания: сжечь войлочную фабрику и собрать сведения о движении поездов через Минск в сторону фронта.

О контактах с Толиком Малым по понятной причине Рудзянко также не сообщал ОКВ. Он передал ему приготовленные заранее медикаменты и пару пистолетов (один из них Крутько Ольга нашла в огороде), а также купленный для Никиты Бурцева костюм и отправил партизанского связного обратно в отряд [1, Л. 67 – Л. 68].

После чего приступил к выполнению полученных от партизан заданий.

Войлочную фабрику (располагалась за Татарским мостом, суточная норма - до 400 пар валенок [74, Л. 4 (оборотная сторона)]), правда, сжечь они не смогли: привлеченный к операции Владимир Бабенко планировал установить в цеху и на складе принесенные Левковым термитные шашки с помощью тамошнего электрика, но тот в последний момент струсил.

Со вторым заданием дело обстояло получше.

К его выполнению Бабенко привлек свою подпольную группу. Борис Рудзянко знал о ее существовании, но состав группы не был ему известен. Сведения о движении поездов на фронт собирались ежедневно и направлялись в штаб Сталинского отряда через Гурину – она ближе к весне вновь стала приходить в город.

В начале марта Анатолий Левков принес из отряда две магнитные мины с часовым механизмом. Судя по всему, конкретного задания по их использованию не было, но относительно небольшая мощность мин предполагала их установку на взрывоопасном объекте – например, в хранилище топлива или на эшелон с горючим. Так и поступили. Одну мину Рудзянко передал в группу Бабенко – некоторые из ее участников работали на бензоскладе в Красном Урочище (район современного автозавода). Взрыв произошел 5 марта 1943 года и был весьма результативным: было сожжено 400 тонн авиабензина, 4 вагона, груженых машинными маслами, 150 бочек керосина и легковая автомашина.

Вторую мину на железнодорожной станции установил на состав с горючим сам Толик Малый. С повязкой "Служащий немецких железных дорог" на рукаве он сумел подойти к эшелону и заминировать его. Часовой механизм мины был установлен с тем расчетом, чтобы взрыв произошел во время движения, что позволяло рассчитывать на уничтожение всего эшелона. В этом случае, однако, произошла наладка, мина сработала раньше срока. Взрыв произошел еще на станции, охране и железнодорожникам удалось отцепить загоревшуюся платформу с бензином и отогнать ее за город.

Толика Малого схватили в тот же день, вскоре после взрыва. Во время ареста он отстреливался, получил несколько ранений в грудь. Его лечили в госпитале СД. До Рудзянко дошли слухи, что там неизвестные лица через врача госпиталя отравили Толика – из опасений, что он может выдать знакомых ему подпольщиков [1, Л. 94]. Подтверждений этому, однако, не существует. В апреле 1943 года Иван Кабушкин писал из тюрьмы СД подпольщице Александре Янулис, отвечая, вероятно, на ее вопрос о Левкове: «а то, что он умер – этого я не знаю. Видел давно и в постели [на очной ставке в т.н. госпитале СД – Е. Иоников], может и да» [75, Л. 19 – Л. 20].

ПРИМЕЧАНИЕ 9: Александр Щербаков на сайте «Молодая гвардия» пишет, что Толик Малый, опасаясь возможной своей слабости на допросах в СД, отказывался от лечения, отворачивался от лекарств, срывал бинты.

 “Жизнь не баловала Толю Левкова. В раннем детстве подкралась страшная болезнь - туберкулез позвоночника. Три года мальчик был закован в гипсовый корсет. Лишь старания врачей, бессонные ночи матери и подвижничество бабушки поставили его на ноги. Казалось, теперь семья вправе рассчитывать на счастье. Увы! Тридцать седьмой год принес новую беду: арестовали Толиного отца, секретаря ЦИК БССР, партизана и подпольщика времен гражданской войны Максима Архиповича Левкова (Константин Хмелевский, рассказывая Рудзянко о Левкове, говорил, что его репрессироыванный отец был военным [1, Л. 54]). И тут же, следом, - мать, Нину Владимировну, тоже коммуниста с двадцатых годов, научного сотрудника Института истории партии при ЦК КПБ. Толя остался с бабушкой Марией Митрофановиой и десятилетней сестренкой Дорой...
Но запас его духовных сил не истощался, питаемый негаснущей верой в то, что обвинение родителей ложно. Об этом и написал незадолго до войны в Москву. Написал рассудительно и сдержанно. Оттуда не запросили подтверждения доброй репутации семьи. Это подтвердила война - самая точная и бескомпромиссная проверка человеческих качеств.[76]”

Улица Вузовская в Октябрьском районе Минска в 1974 г. была  названа именем Анатолия Левкова.

Взрыв в Красном Урочище наделал шума. Это была одна из наиболее значительных на то время диверсий в оккупированном Минске. Абвер и СД приложили много усилий для розыска причастных ко взрыву лиц – в том числе к их поиску Ганзен привлек и Рудзянко. Тот, естественно, не смог выйти на след диверсантов, о чем спустя короткое время и сообщил по инстанции.

Полагая, вероятно, что следствие 1950 года может поставить под сомнение его участие в организации этой диверсии, Рудзянко сослался на наличие в штабе партизанской бригады им. Сталина подтверждающих документов [1, Л. 68 – Л. 69]. (посмотреть в архиве?)

Книга Памяти Минска также содержит довольно подробный рассказ об этой операции – разумеется, без упоминаний участия в диверсии Бориса Рудзянко [66, с. 146 - 147].

Той же весной 1943 года он участвовал в оказавшейся неудачной попытке отравления личного состава немецкого воинской части, расквартированной в деревне неподалеку от Петровщины (ее названия Рудзянко не вспомнил – это была вторая по Койдановскому шоссе деревня, если считать Петровщину первой). Там на кухне работали две подруги Валентины Подбережской, на которой с недавних пор был женат Владимир Бабенко. Дав слово, что после выполнения задания их отправят в партизанский отряд, Подбережская заручилась согласием девушек (Клава и Мария, их фамилий Рудзянко не назвал) на участие в операции.

Отравляющие вещества принесла Нина Гурина. Это были порошки, которые Рудзянко передал девушкам с требованием засыпать их в кухонные котлы.

В назначенный день, как и было условлено, Клава и Мария явились в Минск и сообщили Рудзянко, что выполнили задачу. Тот спрятал их у Крутько, а сам вышел на окраину города для проверки, не проявится ли в чем–либо результат операции. Вскоре после обеда он увидел, как от интересующей их деревни в сторону Минска проследовали две автомашины с кухонными котлами в кузове. Рудзянко решил, что диверсия удалась.

Как и был условлено, он переправил девушек на явочную квартиру в деревне Новый Двор и приказал ожидать там Нину Гурину.

Сам же Рудзянко отправился в Слободу к Ананко Ивану. Они пытались разведать, есть ли случаи смертности у немцев в той деревне, но в деревне было спокойно. Рудзянко пришел к выводу, что диверсия не принесла результата.

Гурина, узнав о неудаче, потребовала от него расстрелять девушек, но тот отказал ей в этом и настоял, чтобы она забрала их в отряд для расследования.

Там выяснили, что отравляющие средства были недоброкачественные. При описании и этого случая, Рудзянко настаивал, что подтверждающие его рассказ документы также хранятся в штабе партизанской бригады им. Сталина [1, Л. 82 – Л. 84].

Короткое время спустя Иван Ананко был мобилизован в партизанский отряд, входивший в состав бригады им. Ворошилова. Туда его забрали из дома. В бригаде имени Сталина были недовольны этим, т.к. через связку Гурина – Ананко поддерживалась связь с Рудзянко (с городом). В скором времени, представился случай вернуть Ананко. Группа партизан бригады Ворошилова где-то в Заславльском районе попала в засаду и была рассеяна: из боя выходили ночью, по одному.  Иван Ананко, вырвавшись из окружения, прибежал домой. Борис Рудзянко там и оставил его «на свою волю». Позже за ним приходил комиссар бригады им. Ворошилова Годлиевский (правильно – комиссар отряда «Патриот Родины» бригады имени Ворошилова Годлевский Станислав Иосифович [59, с. 418]), но Рудзянко убедил его оставить Ивана Ананко в составе Сталинской бригады. Годлевский согласился, но взамен потребовал от Рудзянко и его подпольщиков поучаствовать в двух операциях.

Возле той же Петровщины в стороне от дороги с лета 1941 года стояли два советских подбитых танка – с них нужно было снять пулеметы.

А в гараже фирмы «ОТ» (занималась грузоперевозками) на Пулиховской слободе стоял под ремонтом бронеавтомобиль, тоже наш, трофейный. Годлевский планировал его угнать, вывести из города в деревню Новый Двор и передать его там партизанам. Установившийся с Рудзянко контакт в некоторой степени облегчал осуществление задуманного.

Танки они разоружили быстро, взяли четыре исправных пулемета.

А вот с бронеавтомобилем ничего не вышло. О его ремонте в гараже «ОТ» Годлевский явно узнал от Ивана Ананко – его двоюродный брат Сергей Ананко работал в том гараже шофером. Они решили угнать БА после завершения ремонта. Для этого был сформирован экипаж машины, в его состав вошли Сергей Ананко, еще один подпольщик – участвовавший в ремонте слесарь (его имени Рудзянко не знал) и прибывший в город партизан Василий – танкист по довоенной специальности. Василий поселился у Рудзянко, который должен был во всем ему помогать.

Ремонт бронеавтомобиля заключался в увеличении его брони и перевооружении. В момент послеремонтных испытаний подпольщики и намеревались его угнать. Для обеспечения операции планировалось обрезать связь гаража с городом, а на случай провала Дмитрий Каликанов (подпольщик из группы Бабенко) должен был подать автомобиль для спасения экипажа.

Но ничего этого не понадобилось: броневик вышел из строя в день испытания, не выехав даже из ворот гаража: от тяжести вооружения и новой брони не выдержали нагрузки и лопнули все рессоры [1, Л. 74 – Л. 76].

***

Взрыв в Красном Урочище не уничтожил полностью имевшиеся там запасы авиационного бензина. В подземных хранилищах оставались еще 8 соединенных трубами резервуаров. Для их подрыва требовались мины, но очередной приход из отряда Нины Гуриной оказался в этом отношении безрезультативным: она не принесла мины.

Работавших там гражданских лиц и военнопленных, между тем, немцы начали переводить в городской филиал склада. В этих условиях взрыв нужно было подготовить и осуществить до тех пор, пока группа Бабенко еще оставалась работать на прежнем месте.

Жена Владимира Бабенко Валентина Подбережская была дружна с двумя девушками – связными из отряда Димы (Давид Кеймах, командир отряда и руководитель особого соединения партизанских отрядов Барановичской области [59, с. 23]); девушки принесли ей оттуда шесть магнитных мин замедленного действия.

Это были, вероятно сложные по устройству и непростые в эксплуатации изделия. Рудзянко проверил их и рекомендовал Бабенко не использовать мины без подробного инструктажа, который предполагал организовать через два дня, поскольку в Слободе у него была назначена встреча со связными от Годлевского – эти события разворачивались, вероятно, одновременно с подготовкой операции по угону броневика.

Бабенко его не дождался. Форсируя события, он обратился за разъяснениями к постороннему инженеру (проживал в Грушевском поселке), после чего решил ставить мины самостоятельно. На территорию склада он переправил их под сиденьем автомобиля шефа предприятия, шофером у которого работал подпольщик из его группы. 

Во время зарядки мин в бараке произошел взрыв – нужно полагать, от неправильного обращения с ними. В результате сгорел только барак; планировавшийся после взрыва вывод работавших в Красном Урочище пленных (около 30 человек) тоже не состоялся [1, Л. 87 – Л. 89]. Со смертью Бабенко Рудзянко потерял связь с его группой (он там никого не знал) и лишился поступавшей от нее информации о движении поездов по станции Минск.

Еще одним результатом тех событий стал конфликт с Ниной Гуриной. Ближе к лету 1943 года Эмилия Кондрат, не дождавшись помощи от Рудзянко, ушла с сыном из города и оказалась в конечном итоге в бригаде имени Сталина – в отряде у Бурцева, который время от времени посылал в город на связь с подпольем. 

Явившись в очередной раз в Минск, Кондрат сообщила Рудзянко, что Нина Гурина, докладывая в штабе бригады о проведении успешной, мартовской диверсии в Красном Урочище, приписала себе в заслугу ее организацию и вовсе не упомянула о решающей роли в осуществлении взрыва Владимира Бабенко и его группы. На очередной встрече с Гуриной Рудзянко обвинил ее в подлоге, прогнал из Минска и запретил впредь бывать на его конспиративных квартирах [1, Л. 89 – Л. 90].

В бригаде Нину Гурину представили к награде – ордену Красного Знамени (в основном, как раз-таки, за организацию взрыва в Красном Урочище). Начальник БШПД Петр Калинин снизил уровень награды, в мае 1944 года он подписал наградной лист о вручении ей ордена Красной Звезды [77]. Владимир Бабенко не получил ничего – только короткое упоминание в списке минских подпольщиков: "Погиб в 1943 г.” [39, с. 37].

***

В 1980-е годы много писавший о минском подполье журналист московских «Известий» Николай Матуковский в своем анализе деятельности Бориса Рудзянко высказал твердое мнение, что совершенные в городе с его участием диверсии были разработаны в абвере и осуществлены их агентом для прикрытия – завоевания доверия у партизан и подпольщиков [78, с. 46]. 

На наш взгляд, такое допущение вряд ли могло соответствовать действительности. По вполне очевидной причине: катастрофические последствия подобного рода "отвлекающих маневров" в некоторых случаях превосходили гипотетическую пользу для ее разработчиков (Ганзен), да и для ОКВ в целом.

В этот период в Минске и без того происходит целый ряд крупных диверсий. Перечисляя наиболее значимые из них, Рудзянко упоминает взрывы на заводе им. Мясникова, в СД (столовая?) и на других объектах. Агенты ОКВ, в том числе и он, сбились с ног в поисках диверсантов, но безуспешно. «Кто это признается, что он сделал…», – заявил он на явке у Ганзена, намекая на массовые расправы с виновными и заложниками. Ганзен, с его слов, согласился с таким его выводом, и заявил при этом, что Сталин будет благодарить Гитлера за агитацию белорусов – мол, виселицы и расстрелы способствовали выходу жителей городов и деревень к партизанам [1, 84 – Л. 85].

К лету 1943 г. партизанское движение действительно стало приобретать угрожающие для немцев масштабы. Тактика работы немецкой разведки в этих условиях вынужденно изменилась. ОКВ стало засылать агентуру непосредственно в партизанские отряды. Ганзен предполагал и Рудзянко отправить в отряд, но тот убедил его не делать этого, так как боялся разоблачения.

***

Как пишут в шпионских романах, летом 1943 года он оказался на грани провала. При этом, разоблачение угрожало ему одновременно как со стороны абвера, так и у партизан со стороны Особого Отдела бригады имени Сталина.

Эмилия Кондрат давно просила его достать браунинг. Рудзянко не отказывал ей, обещал, но долгое время ничего не предпринимал для этого.

Вынужденный после разгрома подполья менять место жительства, он время от времени ночевал на улице Проводной, 22, у бывшей сожительницы Бурцева Лены (ее фамилию Рудзянко так и не вспомнил). Там он познакомился с ее соседом, который время от времени покупал у нее самогон. Он рассказывал, что был военнопленным, из лагеря бежал и осел в Минске и постоянно демонстрировал недовольство оккупационными порядками в городе. Рудзянко с ним не откровенничал, но предполагал при случае его использовать. Через полгода знакомства он спросил у него о браунинге, тот сразу же согласился помочь ему в приобретении пистолета [1, с. 93].

Они условились встретиться и произвести сделку на Железнодорожной улице. На подходе к месту встречи Рудзянко случайно встретил Эмилию Кондрат, которая шла по улице с не имеющей отношения к подполью подругой. Они поздоровались, перекинулись парой слов и разошлись. 

В момент покупки браунинга Рудзянко был арестован переодетыми в гражданскую одежду агентами шуцполиции. Спустя минуту были задержаны и Эмилия Кондрат с подругой. В полиции (участок № 4 напротив товарной станции) их допросили. Допрос вел немец, начальник отделения полиции. Кондрат хорошо говорила по-немецки. Она отказалась от Рудзянко, сказала, что знать его не знает, и, в конце концов, ее с подругой отпустили.

Положение Бориса Рудзянко оказалось намного хуже. Он не мог дать никакого удовлетворительного объяснения намерению купить пистолет и его резонно заподозрили в связях с партизанами. В сложившейся ситуации он вынужденно предъявил свое удостоверение агента ОКВ и продиктовал номер телефона Ганзена. Полицейский позвонил туда и получил подтверждение относительно его личности. После этого он приказал «продавцу» пистолета возвратить ему деньги (три тысячи рублей) и отпустил «покупателя» восвояси.

Если начальнику полицейского участка для освобождения арестованного Рудзянко достаточно было отданного по телефону распоряжения, то самого Ганзена не мог не заинтересовать Рудзянко в качестве заказчика закупаемого оружия – пусть это был даже всего лишь дамский пистолет. Его объяснения (пытался связаться с продавцом оружия для разоблачения группы, снабжающей партизан оружием) в целом носили наивный характер для того, чтобы Ганзен им поверил. Он, вероятно, и не поверил своему агенту, но, по непонятной причине, сделал вид, что удовлетворен полученным ответом, высказал лишь очевидное замечание – мол, нужно было своевременно поставить об этом в известность ОКВ.

На этом история с покупкой пистолета, однако, не закончилась. Короткое время спустя полиция устроила засаду на квартире у Крутько Ольги на Пакгаузной, 3 – этот старый адрес своего проживания он оставил во время допроса в 4-м полицейском участке.

За разъяснениями он обратился к Ганзену. Тот рассказал, что на него донесла какая-то женщина. Ее фамилию Ганзен ему не назвал, но, судя по всему, эта женщина из неустановленного источника получала информацию о его связях с партизанами: она заявила, что Рудзянко поддерживает контакты с Бурцевым. Для ареста приходивших к нему от Бурцева связных и была оставлена засада на старой его квартире. История с покупкой пистолета усугубляла ситуацию.

Факт знакомства с Бурцевым Рудзянко, естественно, не отрицал, поскольку история его внедрения в подполье при посредничестве Никиты Никоноровича разворачивалось на глазах и под руководством Ганзена. Однако, естественно, он не мог упоминать ни о своем участии в организации вывода Бурцева к партизанам летом 1942 года, ни о последовавших вслед за тем контактах с ним через связных.

Его оправдания в этом отношении были неудовлетворительными.

«… если бы я и имел связь с партизанами и чувствовал себя в этом виновным, так уже сейчас я не пришел бы к вам, а пошел прямо в лес к партизанам», – внушал он Ганзену. Тот вроде бы и поверил ему, пообещал снять засаду, но, как опасался Рудзянко, имевшиеся у Ганзена в его отношении подозрения рассеяны не были.  

В связи с этой историей не могли не возникнуть подозрения в его адрес и у партизан. Нам не известно, чем объяснял Рудзянко отсутствие последствий своего ареста, но подозрение в его адрес в связи с моментальным освобождением неизбежно должны были в бригаде возникнуть. Позже он написал по этому поводу объяснение в штаб Сталинской бригады [1, Л. 91], но не был уверен в том, что сумел дать удовлетворительное объяснение этой истории. Возможно, подобного рода опасения и сдерживали его в присоединении к партизанам – будь то по заданию Ганзена, или же по собственной инициативе на почве внезапно проснувшегося патриотизма.

Тайный агент шуцполиции, «продававший» ему пистолет, погиб на следующий день после снятия засады в квартире на Пакгаузной улице. Он подорвался на мине, которую установили подпольщики в здании полиции на площади Свободы [1, Л. 92 – Л. 93].

***

На этом в целом закончилась деятельность Бориса Рудзянко в пользу подпольщиков и партизан. Вероятнее всего, по этой причине особых достижений в качестве агента абвера у него также уже не было.

Ганзен все чаще стал использовать его на выполнении примитивных заданий, которые обычно давались начинающим агентам, да и то только на первых порах. Рудзянко начал ездить железной дорогой в соседние с Минском города: слушать разговоры и т.п. Но контингент пассажиров, получивших разрешение на поездку, не предполагал разговоров о партизанах [1, Л. 76 – Л. 77]. Никчемная командировка в Ригу (там находился главный штаб абвера в Остланде) на этом фоне выглядела событием неординарным – ее Рудзянко описывает на трех страницах [1, 71 – Л. 73].

В конечном итоге все вылилось в торговлю сахарином: Рудзянко в чемодане вез его в Барановичи и продавал на рынке, а выручкой делился с Ганзеном [1, Л. 77].

Выбор Барановичей для проведения махинаций, впрочем, не был случаен, Ганзен по роду службы часто бывал в этом городе. Вероятно, вызвано это было тем, что там удалось захватить и завербовать группу советских парашютистов. Ганзен, с его слов, от лица разведчиков и на их передатчике установил и поддерживал радиосвязь с партизанским центром в Москве.  

«Он даже похвалился, что лично разговаривал с Михаилом Ивановичем Калининым», – утверждал позже в своих показаниях Борис Рудзянко. (Вероятно, Ганзен разговаривал все же не с Михаилом Ивановичем, а с Петром Захаровичем Калининым, если такой разговор имел место.) Информацию о провале разведчиков в Барановичах Рудзянко передал в штаб бригады им. Сталина [1, Л. 87].

Об участии Ганзена в радиоигре с Москвой упоминает и Валерий Надтачаев в одной из посвященных советским спецслужбам статей, правда, датирует он эти события летом 1942 года. Ссылаясь на послевоенные допросы Акселя Хансена, Надтачаев пишет, что тот от имени разведгруппы ГРУ Генштаба РККА передавал из Барановичей дезинформацию о движении воинских эшелонов к фронту [79, с. 45 - 46].

В перерывах между поездками в Барановичи Ганзен с Рудзянко и вовсе не брезговали воровством продуктов – под прикрытием ОКВ. Придуманная Ганзеном схема выглядела следующим образом. Рудзянко на складе в городской управе по выданным Ганзеном накладным получал в большом количестве продукты питания – якобы пайки для агентов. Как правило, это были хлеб (400 – 500 буханок за один раз), мясо, мука, крупа, мыло и другие пользующиеся спросом товары. На нанятой в «ОК» машине (шофер Ананко Сергей, двоюродный брат Ивана Ананко; позже уведет машину к партизанам [1, Л. 84]) он вывозил продукты и реализовывал их на рынке. Вырученные деньги делил с Ганзеном. Перед подпольем и окружающими оправдывался тем, что научился, якобы, подделывать документы и обманывать склад [1, Л. ]81 – Л. 82.

***

В начале осени 1943 года Рудзянко заболел тифом и на долгое время оказался в заразной лечебнице № 2 гор. Минска. После тифа открылась старая рана и он еще несколько недель пролежал в железнодорожной больнице. После этого заразилась тифом Лидия Островская и на их квартире по ул. Разинской, 87 был объявлен карантин – до ее выздоровления в январе 1944 года им запрещено было появляться в общественных местах, а соседям и родственникам не разрешалось их навещать. 

В связи со сказанным получается, что Рудзянко в течение полугода не имел контактов с ОКВ. Впрочем, одна встреча с Ганзеном в этот период у него все же состоялась. Тот приходил его проведать, но, убедившись, что использовать агента не представляется возможным, дал ему отсрочку, сказал явиться после снятия карантина на его новую конспиративную квартиру, располагавшуюся на улице Берсона, 12.

Содержала эту квартиру Веремей Оксана [1, Л. 73].

Заинтересовавшись, Рудзянко выяснил, что раньше она проживала там с неким Громовым, которого в свое время и завербовала. Она называла его мужем. Как подозревал Рудзянко, довоенный ее муж был командиром РККА и воевал на фронте.

Громов был резидентом ОКВ, а для прикрытия содержал ларек на Червенском рынке. Там агенты абвера получали вознаграждение водкой и продуктами.

В середине лета 1943 года Громов был разоблачен. Произошло это отчасти случайно. В тот день он был приглашен на устроенную подпольщиками вечеринку. В кармане висевшего на вешалке плаща кто-то из присутствовавших обнаружил его удостоверение «ОКВ». Здесь же Громов и был убит выстрелом из пистолета. После случившегося подпольщики заподозрили в работе на абвер и Оксану Веремей, но найти подтверждений этому не смогли.

Позже она сумела отомстить за убийство Громова. Полгода спустя она   собрала по надуманному поводу у себя на квартире около десяти человек подпольщиков и выдала их немцам.

Ганзен подтвердил эти события [1, Л. 1 – Л. 6].

Как и было уговорено, в конце января 1944 года Рудзянко посетил эту явку. Полного выздоровления еще не произошло, он сильно хромал, поэтому особо сложными заданиями Ганзен его обременять не стал.

На той же встрече Рудзянко отпросился поехать в Койданово на базар за продуктами. Ганзен отпустил его на несколько дней. Рудзянко нанял соседа (у того была лошадь, и он занимался извозом) и 15 февраля отправился с ним в Койданово. По пути заехали в деревню Красная Горка к двоюродному брату возчика, переночевали там и рано утром втроем выехали – с тем расчетом, чтобы успеть на базар. На шоссе недалеко от деревни они подорвались на мине. Возчик был легко ранен, его брат погиб, а Рудзянко взрывом повредило несколько костей пяточного сустава правой ноги. Попутной машиной его доставили в Койдановскую больницу, где оказали первую помощь и переправили в Минск в немецкий госпиталь на Комаровке (вероятно, в здании института физкультуры). 19 февраля 1944 года в госпиталь пришел Ганзен, на следующий день по его распоряжению Бориса Рудзянко отправили в лазарет города Вилейка, где он лечилсядо апреля 1944 года включительно, но полного излечения, вероятно, не произошло.  Весь май он пролежал дома у Островской на улице Разинской, 87 [1, Л. 95 - 96].

В июне 1944 года он несколько раз приходил на конспиративную квартиру по ул. Берсона, 12, но, ввиду состояния здоровья, никаких заданий Ганзен ему уже не давал. В конце месяца он собрал своих агентов на последнюю явку в Минске.  Рудзянко, помимо Оксаны Веремей, в их числе называет нескольких человек – некоего Павла с женой, Макарова и двух молодых девушек. Эта встреча была короткой. Ганзен объявил собравшимся, что в связи с наступлением русских они эвакуируются в Познань. Отправление было назначено на следующий день. После этого им выдали паек и отправили собираться к отъезду.

Они пошли в ресторан к Жилко, распили полученную в пайках водку. Это было грустное застолье. Пили молча, разговоров об эвакуации не вели. Потом разошлись готовиться к бегству из города.

Борис Рудзянко даже и не пытался уехать. Весь следующий день он просидел дома, полагая, что в суматохе разыскивать его не станут. Сложно судить о причинах такого решения. Его ссылки на слабое здоровье (он по-прежнему ходил при помощи палочки) не выглядят убедительными – вряд ли это могло воспрепятствовать выезду в Познань. 

Позже это свое решение он объяснял «нежеланием блуждать на чужбине», давалось оно ему непросто, но, с его слов, он решил умирать на Родине [1, Л. 97]. «Не поехал я потому, что не хотел дальше продолжать свою предательскую деятельность. События показали мою ошибку. И я не желал ее повторять и укрылся от отправки.» [1, Л. 99 – Л. 100]. Оставаясь, он, тем не менее, не рассчитывал попасть под под арест, а, вероятно, предполагал и на этот раз приспособиться и выжить в новых условиях. С приходом Красной Армии Рудзянко попытался легализоваться. Как это видно по записям в Учетно-послужной картотеке (хранится в ЦА МО РФ), 30 июня 1943 года его признали пропавшим без вести (приказ № 06270 по Западному фронту). Позже, уже после освобождения Минска в документ была внесена дополнительная надпись (со ссылкой на Кагановичский райвоенкомат Минска) о нахождении Бориса Рудзянко в плену с 28 июня 1941 до 1 июля 1942 года.

О его предательстве и вербовке в ту пору известно не было, худшее, в чем его могли обвинить, это торговля сахарином вместо борьбы с врагом. Но, как это было показано выше, на лето 1942 года приходится начало его деятельности в подполье, в это время у него установились связи с партизанским отрядом имени Сталина и появилась репутация преданного борца с оккупантами. Как засвидетельствовал на состоявшемся 7 сентября 1959 года заседании Бюро ЦК компартии Белоруссии старший оперуполномоченный технического отдела КГБ при СМ БССР подполковник Бровкин, “... партизаны дали Рудзянко такую характеристику, когда встал вопрос о его аресте, что мы были немножко озадачены, не попадет ли нам за такую фигуру” [72, Л. 15 – Л. 16].

Он был арестован, вероятно, в октябре 1944 года. Решающую роль в этом сыграл Блажнов – так, по крайней мере, поведал в 1968 году сам Иван Никитович в интервью авторам повести о «Неизвестной» Льву Аркадьеву и Аде Дихтярь. 

Блажнов И.Н. Мест. Драчково, 1967 г.
Кадр документального фильма
 "Казнен в сорок первом"

Блажнов оставался едва ли не единственным выжившим участником событий той осени 1941 года (после малоинформированных соседок Ольги Щербацевич и самого Рудзянко, разумеется) и, вероятно, одним из немногих, кто имел основания подозревать его в предательстве. Находясь в партизанском отряде, он слышал, что Борис Рудзянко остался цел и невредим в тех событиях, открыто под своей фамилией проживал в оккупированном городе, причем с материальной точки зрения проживал весьма неплохо. При этом, вывезенный подпольщиками гетто в декабре 1941 года к партизанам, Иван Блажнов не мог достоверно знать о сотрудничестве Рудзянко с немецкими спецслужбами – единственное, в чем он мог того подозревать, это в предательстве группы Ольги Щербацевич.

После освобождения Минска Рудзянко начал активно разыскивать его, бывшего комиссара партизанской бригады «Белорусь». С какой целью – остается только догадываться. Выше мы упоминали, что Рудзянко подозревал Блажнова в вербовке (видел его со спины в преддопросной комнате вместе с Зориным, Истоминым и Гребенниковым) [1, Л. 22]. Это противоречило истории со спасением у Маркевич за вешалкой. На последних страницах своих показаний Рудзянко еще раз упоминает об этом своем предположении: «По моим подозрениям необходимо проверить принадлежность к агентуре … Блажнова (имя не знаю) … в прошлом старший политрук, работник политотдела штаба 5 СК … После освобождения Минска он был секретарем Кагановичского райкома партии» [1, Л. 108].

Последний раз он интересовался Блажновым в сентябре 1944 года, прочитав в газете "Советская Белоруссия" сообщение о награждении того орденом Красной Звезды [80].

Встретив вскоре после этого на улице у здания Кагановичского райкома партии жену одного из партизан бригады, Рудзянко начал расспрашивать ее о нем, но женщина, заподозрив неладное, не дстала отвечать, хотя и работала с Блажновым в одном здании. Расставшись с Рудзянко, она тотчас же отправилась в кабинет к секретарю райкома. Чуть позже в тот же кабинет вошел следователь НКГБ, Блажнов поведал ему о подозрениях в адрес Рудзянко, и вскоре тот был арестован [8].

В итоге он был осужден и приговорен к семилетнему сроку за совершенное в 1941 году предательство группы Ольги Щербацевич.

Возможно, в некотором отношении такой исход его даже устраивал. Существовавшие в ту пору юридические нормы разовое предательство, пускай даже получившее общественный резонанс, оценивало в пять, семь или десять лет лагерей. Измена Родине каралась жестче. А о его сотрудничестве с немецкими спецслужбами на допросах в 1944 году речи не велось, Блажнов об этом явно не знал, следствие подобного рода информацией также не располагало. Сам же Рудзянко, разумеется, скрывал эту часть своей деятельности в оккупированном Минске. Как он потом пояснял – струсил, боялся строгости наказания [1, Л. 100]. Это открылось много позже, уже в 1950 году.

Подробности его нового разоблачения не известны. Абверовские архивы, вероятно, отправились вслед за сотрудниками в Познань, позже – в Германию. Создатели документального фильма "Предатели. Дело лейтенанта Рудзянко", правда, утверждают, что в процессе разработки советскими спецслужбами Акселя Христенсен–Хансена (Ганзена) были обнаружены документы, подтверждавшие вербовку Бориса Рудзянко и его сотрудничество с немецкими спецслужбами [81]. Увы, авторы датируют произошедшее (ошибочно?) 1951 годом, тогда как первые его допросы по вновь открывшимся обстоятельствам состоялись в 1950 - на шестой год его нахождения в заключении [1, Л. 109]. 

На допросах 1950 – 1951 г.г. он вполне отдавал себе отчет, что наступил тот момент, когда ему придется отвечать за содеянное. Это его пугало, Рудзянко выстраивал систему оправданий, при этом, похоже, вынужден был оставаться в определенных рамках правдивости. Он понимал, что его показания вполне могли быть подтверждены или опровергнуты имевшимися к тому времени у следствия показаниями официальных лиц и документами ОКВ, партизанской бригады имени Сталина и участников подпольного и партизанского движения. Поэтому, с его слов, он говорил правду [1, Л. 101]. (Явные попытки фальсификации, на наш взгляд, проявляются в замалчивании отдельных фактов его сотрудничества с абвером –например, как это было показано выше, он даже не упоминает о попытке восстания в лазарете военнопленных и о своем участии в его подавлении). 

Борис Рудзянко, 1950 г.
Кадр документального
фильма "Казнен в сорок первом" 

Он пытался убедить следствие в том, что нанесенный его деятельностью вред подполью окупается той работой, которую он проделал в пользу партизан. «Я сдавал немцу людей, которые здесь болтались в Минске и абсолютно никакой пользы не приносили партизанскому движению» [1, Л. 97] – так рисует характер своего сотрудничества с абвером Борис Рудзянко. Повторим, что его Показания датированы 1950-м годом, когда отношение к Минскому подполью у руководства республики продолжало оставаться неоднозначным – как полагают многие современные историки, еще с 1942 года с подачи Цанавы и Пономаренко Минский подпольный комитет считался подставным, созданным немецкими спецслужбами для выявления патриотически настроенной активной части горожан. Рудзянко явно знал о таком отношении вернувшегося в Минск с Красной Армией партийного, военного и чекистского руководства БССР, и, похоже, пытался на этом сыграть.

«Я считаю весь Минский подпольный комитет лжепартизанским. Настоящие комитеты создавались на базах партизанских бригад и отрядов и оттуда руководили партизанским движением всего прилегающего района… В своей практической деятельности в ОКВ я ни одного настоящего, действующего партизана не продал и всячески старался помочь ему уйти в отряд», – утверждал в этой связи он в своих показаниях.

Переход на сторону врага скрывать к тому времени было уже бессмысленно, но указать на причины такого поступка его, вероятно, настоятельно попросили. Рудзянко объясняет предательство собственной слабостью («… трусость моя не дала мне возможности стать на более верный путь и поэтому я очутился в руках немецкой контрразведки»), но пытается при этом некоторым образом приуменьшить последствия измены: «… ни одного арестованного при отправке, ни в городе, ни на маршруте». Скрыть такое было бы невозможно ни в коем случае.

Обвинения в засылке к партизанам агентуры ОКВ под видом пополнения, Борис Рудзянко, разумеется, также отвергал: неоднократно высказанные утверждения о честной работе в пользу партизан заставляли его отрицать даже предположения о подобного рода деятельности. В подтверждение этому он, кстати, приводит немаловажный в нашем исследовании факт. Как утверждает Рудзянко, завербованный абвером Сергей Истомин, в свое время был отправлен в партизанский отряд им. Сталина, а он через Гурину сообщил об этом командованию отряда [1, Л. 98 – Л. 99]. Вводить следствие в заблуждение в этом случае он был не в состоянии: и документы отряда, и Нина Гурина могли подтвердить или опровергнуть сказанное. Правда, Истомин, судя по всему, не был казнен в отряде, но и в списках бригады имени Сталина тоже не значится [82]. Выше мы упоминали, что органы КГБ БССР в ставшими публичными документах допрашивали в его качестве свидетеля по делу об установлении личности казненной у дрожжевой фабрики девушки [24, Л. 16].

Ведущие дело Рудзянко следователи не могли обойти вниманием вопрос и о том, остался агент абвера Борис Рудзянко в освобожденном Минске или же он был оставлен противником? Его разъяснения по этому поводу в целом носили общий характер. Рудзянко утверждал, что не получал (и не мог получить) задания от ОКВ остаться в Минске для проведения агентурной работы и объяснял это состоянием здоровья – в течение нескольких последних месяцев он не выполнял никаких заданий абвера, да и с Ганзеном за это время у него было лишь пару свиданий неофициального характера, а в момент отъезда немцев из города Минска тому было уже не до заданий – так внезапно службы ОКВ покинули город.

«Кроме того, немцы мне задания не могли дать, ибо я у них  уже был один раз замечен в двойственности работы», – отрицал он подозрения в свой адрес, подразумевая историю с покупкой браунинга [1, Л. 100]. Впрочем, доказанная его вина и без этого тянула на суровое наказание.

Новый приговор был ему вынесен 16 мая 1951 года. Военный Трибунал Белорусского военного округа признал его виновным по статье 63 Уголовного кодекса БССР 1928 года (измена Родине, аналог ст. 58 УК РСФСР в редакции 1926 г.); будучи военным на момент совершения преступления, Борис Рудзянко попал под вторую, отягчающую вину часть этой статьи, которая в виде наказания предусматривала только одну меру наказания – расстрел [83, с. 14 - 15]. Тут ему немного не повезло. В январе 1950 года в СССР (и в БССР, естественно) был отменен введенный в 1947 году мораторий на смертную казнь за преступления, связанные с изменой Родине, шпионажем и диверсионной деятельностью. 

P.S

Некоторые исследователи переиначивают хронологию двух его приговоров, полагая, что первый, более мягкий приговор 1944 года Рудзянко получил за измену Родине, а второй, расстрельный – за вину в гибели группы Ольги Щербацевич [см., например, 23, с. 15]. Предательство спасавших его в сорок первом году людей выглядело настолько безнравственным, что требовало в представлении обычного человека безусловного максимального наказания. Однако, это не так, это ошибочное предположение. Борис Рудзянко в своих показаниях однозначно указывает, что в 1944 году был осужден за выдачу подпольщиков: «… следствие [1944 года] велось … только за преступление, совершенное в 1941 году на немецком суде, виновником которого [преступления] я был лишь частично» [1, Л. 100].

---

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Собственноручные показания Б.М. Рудзянко – агента «Абвера» о предательской деятельности в Минске в годы Вел. Отечественной войны. Национальный архив Республики Беларусь (далее НАРБ), Фонд 1346, опись 1, Дело 66, Лист 1 – Лист 109

2. Надтачаев В. Неизвестные герои и известный предатель. / В. Надтачаев. // Спецназ. Журнал специального назначения. – 2012, № 1, с. 39  

3. Справка по материалам архивного уголовного дела на Рудзянко Б.М. 24 мая 1968 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 215. 

4. Память народа. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://pamyat-naroda.ru/heroes/kld-card_uchet_officer12061197/ Дата доступа: 26.09.2023

5. Беларусь у Вялікай Айчыннай вайне, 1941 – 1945: Энцыкл./Беларус. Сав. Энцыкл.; Рэдкал.: І.П. Шамякін (гал. рэд.) і інш. – Мн.: БелСЭ, 1990. – 680 с. (4) л. карт.

6. Воронкова И.Ю., Кузьменко В.И. (Белоруссия). Гитлеровская оккупация и начало антифашистской борьбы в Белоруссии в 1941 г. / Российская Академия Наук. Новая и Новейшая история, 2011, № 5, с. 101 - 138 

7. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Перевод документов, касающихся Минского подпольного городского комитета КП(б)Б и об общем положении в городе (ЦГАОР БССР, ЦГАОР СССР, микрофильмы из ГДР). Том 1. Начато 1941 г. Окончено 31 декабря 1942 г. НАРБ, Ф.1440, оп. 3, Д. 975

8. Аркадьев Лев, Дихтярь Ада. Неизвестная. Электронный ресурс. [Код доступа]: http://callofzion.ru/pages.php?id=2079 [Дата доступа]: 08.12.2023

9. Память народа. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://pamyat-naroda.ru/heroes/person-hero104375154/ Дата доступа: 07.09.2024

10. Память народа. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://pamyat-naroda.ru/heroes/person-hero50968253/ Дата доступа: 07.09.2024 

11. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Воспоминания Василия Павловича Стасевича, подпольщика г. Минска. НАРБ, Ф. 1440, оп. 3, Д. 1196

12. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. Выступление Стасевича Василия Павлович. 7 июля 1958 года. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1,  Д. 75, Л. 202 – Л. 214 

13. Плавинский А.С. Подпольщики без грифа «секретно». /А.С. Плавинский – Минск: Ковчег, 2015 – 195 с.

14. Материалы (постановление горкома КПБ, справки и другие документы) о признании подпольной группы, действовавшей в гор. Минске под руководством Труса К.И. и Щербацевич О.Ф. в августе-октябре 1941 года. Постановление Бюро Минского горкома КП Белоруссии от 23 октября 1968 года «О подпольной антифашистской группе советских патриотов, возглавляемой К.И. Трусом и О.Ф. Щербацевич, действовавшей в гор. Минске в августе – октябре 1941 года». НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 215 

15 Літвін А. Акупацыя Беларусі (1941 – 1944): пытанні супраціву і калабарацыі. – Мн.: “Беларускі кнігазбор”, 2000. – 288 с. 

16. “Звязда”, № 95 ад 26 красавіка 1938 г.

17. Евгения Михневич. Мои сестры. / Сквозь огонь и смерть. Составитель В. Карпов. Мн.: Беларусь, 1970, 396 с. 

18. Фотокопии документов об участии Снежкова Евгения Васильевича в работе Минского партийного подполья в 1941 – 1943 г.г. Рапорт Начальнику Белорусского штаба партизанского движения от 31 августа 1944 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 51 

19. Доморад Константин. Подвиг и подлог. У «неизвестной» есть имя – Маша Линевич. / Уроки Холокоста: История и современность. Дело Маши Брускиной. Антология / Сост. В.Д. Селеменев, Я.З. Басин. – Минск: Ковчег, 2009. – 220 с.  

20. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Копия стенограммы совещания бывших участников коммунистического подполья г. Минска в период немецко-фашистской оккупации, проведенного в декабре 1954 – январе 1955 г. с приложением письменных воспоминаний бывших участников подполья. В Белорусский Государственный музей истории Великой Отечественной войнны. г. Минск. от бывшего подпольного работника Минского коммунистического подполья 1941 – 1942 г. Одинцова Василия Николаевича, отчет о проделанной работе. НАРБ, Ф. 1440, оп. 3, Д. 398  

21. Фотобилдинг. Архитектурная фотобаза. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://photobuildings.com/object/279131/ Дата доступа: 10.10.2023

22. Аркадьев Лев, Фрейдин Владимир. Повесть о Маше. Шесть свидетельств подвига / Уроки Холокоста: История и современность. Дело Маши Брускиной. Антология. / Сост. В.Д. Селеменев, Я.З. Басин. – Минск: Ковчег, 2009. – 220 с.  

23. Фабрикант Давид. Шаги в бессмертие. Историко-документальная повесть. / Давид Фабрикант. – Хайфа: Другое решение, 2018. 42 с. 

24. Минский подпольный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Переписка с ИМЛ при ЦК КПСС, акт экспертизы на предмет установления личности девушки, повешенной немецко-фашистскими захватчиками 26 октября 1941 г. 16.12.1961 – 10.3.1962. Заключение старшего оперуполномоченного 4 отделения 2 управления КГБ при СМ БССР майора Шереметьева о прекращении дальнейшего расследования по установлению личности девушки, повешенной немецко-фашистскими захватчиками 26 октября 1941 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 144 

25. Энцыклапедыя гісторыі Беларусі: у 6 т. Т. Кн. 2: Усвея – Яшын; Дадатак / Беларус. Энцыкл.: Рэдкал. Г.П. Пашкоў  (галоўны рэд.) і інш.; Маст. Э.Э. Жакевіч. – Мн.: БелЭн., 2003, - 616 с.

26. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Копия стенограммы совещания бывших участников коммунистического подполья г. Минска в период немецко-фашистской оккупации, проведенного в декабре 1954 – январе 1955 г. с приложением письменных воспоминаний бывших участников подполья. Отчет о проделанной работе Одинцовой Анны Петровны. НАРБ, Ф. 1440, оп. 3, Д. 398

27. Анна Шеина-Трусова. Последняя встреча/Сквозь огонь и смерть. Составитель В. Карпов. Минск, Беларусь, 1970. 396 с. 

28. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Воспоминания и другие материалы о подпольной борьбе в Минском гетто. Воспоминания Шидлецкого Федора Давыдовича. НАРБ, Ф. 1440, оп. 3, Д. 1196 

29. База данных “Партизаны Беларуси”. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://partizany.by/partisans/29838/ Дата доступа: 08.09.2024 

30. Личный листок по учету партизанских кадров Одинцова Василия Николаевича. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://partizany.by/partisans/70599/  Дата Доступа: 08.09.2024 

31. Минский подпольный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Переписка с ИМЛ при ЦК КПСС, акт экспертизы на предмет установления личности девушки, повешенной немецко-фашистскими захватчиками 26 октября 1941 г. 16.12.1961 – 10.3.1962. Свидетельство Каминской Степаниды Ермолаевны. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 144,

32. Казнен в сорок первом. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://www.youtube.com/watch?v=YyzTgHSOrpE Дата доступа: 08.09.2024

33. Новікаў І. Выбраныя творы. У 3 т. Т.1. Руіны страляюць ва ўпор: дакум аповесць/Прадмова Ул. Гніламёдава. – Мн.: Маст. Літ. , 1988. – 351 с. стар. 58

34. Новікаў, Іван Грыгоравіч. Руіны страляюць ва ўпор. Дакументальная аповесць. Мінск, Дзяржвыд БССР, 1962

35. Станкерас П. Литовские полицейские батальоны. 1941-1945 гг. / П. Станкерас. – М.: Вече, 2009. – 304 с.: ил. – (Враги и союзники)

36. Акулич Маргарита. Борисов и евреи: История, холокост, наши дни / Маргарита Акулич – [б.м.]: Издательские решения, 2019 – 204 с.

37. Аркадьев Л. Как звали неизвестных… Документальная повесть. Магадан, Кн. изд-во, 1973, 103 с., 17 фотогр.

38. Ирина Герасимова. Неизвестные подробности известной казни/ Уроки Холокоста: История и современность. Дело Маши Брускиной. Антология. / Сост. В.Д. Селеменев, Я.З. Басин. – Минск: Ковчег, 2009. – 220 с.  Стр. 118

39. Мінскае антыфашыскае падполле / Аўт. укл. Я.І. Бараноўскі, Г.Дз. Кнацько, Т.М. Антановіч і інш. – Мн.: Беларусь, 1995. – 256 с. 

40. Юры Туронак. Беларусь пад нямецкай акупацыяй/Пер. з польскай В. Ждановіч. – Мн.: Беларусь, 1993 -286 с.

41. Колубович Е.Ф. Оккупация Белоруссии немецкой армией и коллаборация местного населения // Под немцами. Воспоминания, свидетельства, документы. Историко-документальный сборник. Составитель К. М. Александров – Санкт-Петербург, 2011.

42. Смирнов Н. Минск. Арена тайной войны. / Н. Смирнов. СБ. Беларусь сегодня. 12 марта 2009; 

43. Смирнов Н.И. Секретный узел: Тайная война в Беларуси (1939 – 1944) / Николай Смирнов. – Минск: Літаратура і мастацтва, 2010. – 248 страниц. 

44. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Боевая деятельность партизан и акции оккупационных немецко-фашистских властей против партизан в 1942 г. (перевод документов из ЦГИА Латв. ССР, ЦГАОР БССР и микрофильмов ГДР). Оперативная сводка Отдела абвера «Остланд» за период с 1 января по 31 марта 1942 г. НАРБ, Ф.1440, оп. 3, Д. 981

45. Надтачаев В.Н. Неизвестные герои: попытка минского восстания военнопленных в январе 1942 г./В.Н. Надтачаев. // Белорусский исторический обзор, 2019, № 2(2), с. 57 – 82 

46. Новиков И. Бессмертие Минска. / И. Новиков. – Мн.: Беларусь, 1977, 304 с.

47. Институт истории партии при ЦК КПБ. Сектор истории ВОВ. Сообщения командования группы армий «Центр» о партизанской обстановке, оперативные сводки разведотдела (офицера абвера) при штабе группы армий. Сводка № 156 от 16 января 1942 г. НАРБ, Ф. 1440, оп. 3, Д. 1065

48. Минский подпольный горком КП(б)Б. Информация Доморада К.И., Коласа И.А., Тимчука И.М., Климова И.Ф., Котикова А.Л. в ЦК КПСС, ЦК КПБ; справки отдела науки и учебных заведений ЦК КПБ, Института истории партии при ЦК КПБ, по вопросам изучения Минского партийного подполья и роли Ковалева И.К. в его деятельности. Историко-архивная справка о Ковалеве Иване Кирилловиче. 4 января 1977 – 22 ноября 1994 гг. Письмо Лещени С. Секретарю ЦК КПСС Зимянину М.В. 2 января 1979 г. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 207 

49. Белорусский штаб партизанского движения. Материалы по боевой деятельности партизанской бригады «Народные мстители». Объяснительная записка к отчету по краснопартизанской партизанской бригады «Дяди Васи» по состоянию на 1.04.1943 г. НАРБ, Ф. 1450, оп.4, д.168

50. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Особая папка.

Характеристики активных участников Минского партийного подполья (приложение к Справке «О Минском коммунистическом подполье). НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 85

51. Институт истории партии при ЦК КПБ. Справка о состоянии и задачах исследования вопросов деятельности подпольной партийной организации Минского гетто, подготовленная ст. научным сотрудником Института истории партии АН БССР А.П. Купреевой. 16 декабря 1981 г. НАРБ, Ф. 1440, оп. 3, Д. 1197

52. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний комиссии ЦК КПБ по Минскому партийному подполью. Первый экземпляр. Совещания о деятельности Минского подпольного горкома партии в период Отечественной войны. Стенограмма Совещания о деятельности Минского подпольного горкома партии в период Отечественной войны. 7 июля 1958 года. Выступление М.Б. Осиповой. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1,  Д. 75

53. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Особая папка. Выписки из протоколов допросов лиц, принимавших участие в партийном подполье гор. Минска в 1941 – 1944 гг. Т.2. 1944 г. – 1957 г. Докладная зам. министра Государственной безопасности СССР генерал-лейтенанту товарищу Огольцову С.И. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106 

54. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Документы и материалы партархива Института истории партии при ЦК КПБ о Ковалеве Иване Кирилловиче. Выписка из Протокола допроса Рудзянко Бориса Михайловича от 18 октября 1950 года. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 205 

55. Минский подпольный комитет. Особая папка. Справки КГБ при Совете Министров БССР по БВО, военного прокурора БВО о Минском партийном подполье. 7 марта 1957г – 5 января 1962 г. Докладная Заестителя Начальника особого отдела КГБ при СМ СССР по БВО генерал-майора     Петрова Секретарю ЦК коммунистической партии Белоруссии товарищу Горбунову Т.С. от 20 июня. 1959 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 72

56. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Особая папка. Выписки из протоколов допросов лиц, принимавших участие в партийном подполье гор. Минска в 1941 – 1944 гг. и справкам КГБ при СМ БССР о Минском подпольном комитете 1941 – 1944 гг. Т.1. 1942 г. – 1959 г. Протокол Допроса обвиняемого Григорьева Константина Денисовича от 9 апреля 1945 г. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 105 

57. Памяць: Гіст.-дакум. Хроніка Дзяржынскага раёна. – Мн.: БелТА, 2004. – 704 с.

58. База данных “Партизаны Беларуси”. Наградной лист Бурцева Никиты Никоноровича. Электронный ресурс: [Код доступа]: https://partizany.by/partisans/65831/ 

59. Партизанские формирования Белоруссии в годы Великой Отечественной войны (июнь 1941 – июль 1944); краткие сведения об орг. структуре партиз. соединений, бригад (полков), отрядов (батальонов) и их личном составе / [Манаенков А.Л., Горелик Е.П., Маркова А.Ф. и др.]. – Мн.: Беларусь, 1983. – 765 с. 

60. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Особая папка. Выписки из протоколов допросов лиц, принимавших участие в партийном подполье гор. Минска в 1941 – 1944 гг. и справка КГБ при СМ БССР о Минском подпольном комитете 1941 – 1944 гг. Т.1. Протокол № 4 совещания городского партийного комитета от 21.1.1942 г. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 105 

61. Хеккер К. Немецкие евреи в Минском гетто. Отв. Редактор К.И. Козак. Пер. с нем. Г.А. Скакун.  – Мн.: 2007. – 154 с. 

62. БШПД. Материалы по городу Минску. Отчеты и докладные записки о деятельности Минского и Дзержинского подпольных комитетов. Записи бесед с партизанами о действиях оккупантов в Минске. Беседа с членом подпольного минского комитета Сайчиком В.И. 6.12.1942. НАРБ, Ф. 1450, оп. 2, Д 1299

63. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Особая папка. Выписки из протоколов допросов лиц, принимавших участие в партийном подполье гор. Минска в 1941 – 1944 гг. Т.2. 1944 г. – 1957 г. Л.Д. Драгун о подпольно-партийной группе, которая начала свою деятельность с августа - сентября 1941 г. в Минске, р-н Комаровки. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 106

64. ЦК КП (б) Б. Особый сектор. Постановления и выписки из протоколов Минского подпольного ОК, докладные, справки, отчеты и донесения руководителей партизанского движения… Октябрь 42 — сентябрь 43 г. А. Котиков. Обстоятельства, при которых я был арестован и совершил побег. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 185

65. Минский подпольный комитет. Особая папка. Справки КГБ при Совете Министров БССР по БВО, военного прокурора БВО о Минском партийном подполье. 7 марта 1957 г. — 5 января 1962 г. Справка «О Минском подпольном городском Комитете партии периода 1941 — 1942 годов». НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д 72

66. Памяць: Гіст-дакум.хроніка Мінска. У 4-х кнігах. Кн. 4. – Мн.: БЕЛТА, 2005 – 912 с.

67. Дочь Корженевского. Электронный ресурс [Код доступа]: https://biblioteka-hram.by/personalii/pozdravlyaem-s-yubileem-galinu-nikolae.html Дата доступа: 12.06.2024

68. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Воспоминания Георгия Павловича Сапуна об участии в Минском партийном подполье в 1941 – 1942 г.г. и пребывании в гитлеровских лагерях смерти. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 65 

69. Цветкова Надежда. 900 дней в фашистских застенках. / В фашистских застенках. Записки// Государственное издательство БССР. – Мн., 1968., с. 5 – 113

70. ЦК КП(б)Б Оргинструкторский отдел. Отчеты, докладные и записи бесед с участниками Минского подполья. 21 сентября 1942 г. – 13 октября 1945 г. Отчет «О Минском подпольном комитете и некоторых его работниках за время 1941 – 43 г.г.». Сапун Г. П. НАРБ, Ф. 4п, оп. 33а, Д 659

71. Минский подпольный горком КП(б)Б. Записки члена Минского подпольного комитета КП(б)Б Хмелевского Константина Иосифовича из фашистской тюрьмы гор. Минска товарищам на волю. 

Машинописные копии. 14 января 1943 г. – 23 января 1943 г. НАРБ, Ф. 1346, Оп. 1. Д. 33 Л. 2 – Л. 9 

72. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. Стенограмма заседаний Бюро ЦК КПБ по вопросу деятельности партийного подполья в Минске в годы Великой Отечественной воны. 7 сентября 1959 года. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 80

73. Барановский Е. И. Черты и лица Минского антифашистского подполья периода Великой Отечественной войны (По документам военного времени Национального архива Республики Беларусь). / Беларускі археаграфічны штогоднік. Выпуск 2. // Дзяржаўны камітэт па архівах і справаводству Рэспублікі Беларусь, Археаграфічная камісія, Беларускі навукова-даследчы інстытут дакументазнаўства і архіўнай справы. – Мінск, 2001, стар. 151– 162 

74. БШПД. Материалы о работе подпольных партийных органов и партизанских соединений в Минске. Беседа с партизаном 3-го отряда бригады Никитина т. Бромбергом Рафаэлем Моносовичем, находившемся в Минске по 2-е сентября 1942 г. 8 октября 1942 года. Д. Хворостьево. НАРБ, Ф. 1450, Оп. 11а, Д. 9 

75. Минский подпольный партийный комитет КП(б)Б. (Коллекция). Письма Ивана Константиновича Кабушкина с тюрьмы (так в тексте) Минского СД подпольщице Александре Константиновне Янулис. НАРБ, Ф. 1346, оп. 1, Д. 36

76. Щербаков Александр. Сын коммунистов. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://www.molodguard.ru/heroes441.htm Дата доступа: 04.07.2024

77. База данных “Партизаны Беларуси”. Наградной лист Гуриной Нины Иосифовны. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://partizany.by/partisans/25527 / Дата доступа: 12.09. 2024 

78. Матуковский Н.Е. Минск. Документальная повесть о 1100 днях героической борьбы минчан против гитлеровских оккупантов (в письмах, воспоминаниях, документах). 1941 – 1944. – М.: Политиздат, 1982. – 127 стр. 

79. Надтачаев В. Агентура попадает в сети. Война в эфире: Блеф и игра в четыре руки / В. Надтачаев. // Спецназ. Журнал специального назначения. – 2011, № 9

80. В Национальной библиотеке РБ данный номер «Советской Белоруссии» отсутствует. Списки награжденных, однако, практически одновременно печатались и в других газетах. В «Звяздзе» от 12 сентября 1944 года Блажнов Иван Никитович значится под номером 263 в списке партизан, удостоенных награждения орденом Красной звезды.

81. Предатели. Дело лейтенанта Рудзянко. Электронный ресурс. [Код доступа]: ,,, Дата доступа: 12.09.2024

82. База данных “Партизаны Беларуси”. Списки личного состава партизанской бригады им. Сталина. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://partizany.by/brigade/2/  Дата доступа: 12.09.2024

83. Уголовный кодекс БССР 1928 г. Электронный ресурс. [Код доступа]: https://pravo.by/upload/pdf/krim-pravo/UK_BSSR_1928_goda.pdf Дата доступа 17.09.2024